Ничего не изменилось здесь. Та же листва тополей, изумрудно-зеленая, колышется на ветру. То же небо, бесконечно голубое, яркое до боли в глазах, глубокое до головокружения, ни молодое, ни старое. Вечное…
На желтых стенах особняка — слой серо-коричневой пыли и трещина черная на углу. Кажется, что еще немного — и отвалится кусок стены вместе со штукатуркой и кирпичами, но это не так. Впечатление обманчиво.
Ничего не изменится здесь. Потому, что ничего не изменилось здесь за прошедшие двадцать лет. Ровным счетом. Ни-че-го.
Двадцать лет назад…
***
Ей говорят:
— Откуда у тебя машина, Таня?
Те, кто спрашивают, завидуют, конечно. Откуда у нее может быть машина? У нее, с ее зарплатой в сто двадцать рублей. В вопросе звучит зависть. Нет, не зависть — ненависть.
А она будто не замечает. Взмах ресниц. Удивленный взгляд. Улыбка.
— Так откуда у тебя машина, Таня?
— Подарили.
Честный ответ.
Она не скрывает ничего. И ничего не рассказывает. Подарили и все. Получает заслуженную порцию недоуменного презрения. Как это — подарили? Кто мог подарить девушке машину? С какой стати? Вот Инне не подарили. И Неле тоже нет. И Клавдии Петровне из бухгалтерии тоже.
А ей, видишь ли, подарили. Вопрос — кто — мучает, конечно. Но задать его боятся. Вдруг пошлет. Инну, Нелю и Клавдию Петровну.
Они ошибаются — не пошлет.
Опять взмахнет ресницами и ответит. Честно расскажет, что жених-француз хоть и скупердяй, а разорился на новые «Жигули» шестой модели. Очень хотел подарить и подарил. Она не просила. Нет.
Он подарил и думал, стоит ли сделать окончательное предложение. То есть вот самое что ни на есть такое окончательное. Но решил, что нужно еще подождать. Вдруг пошлет. Она, Таня, такая. Она может. И пойдет тогда он, Анри, в свое посольство и пойдет еще дальше…
Он ошибается — не пошлет.
***
Таню дразнят мартышкой. Действительно, у нее чуть оттопыренные уши, но это нисколько не портит ее. Она красива. Почти идеально. И вот что я думаю — если бы не эти ее смешные ушки, то не вилось бы вокруг нее столько мужчин. Именно этот маленький недостаток при идеальной внешности делает ее еще более притягательной. Дает право с ней заговорить.
Правда, у них не получается ничего.
— Таня, Таня, откуда у тебя машина?
Ничего. Пшик.
В ответ взмах ресниц.
Этим взмахом их относит куда-то далеко, как взрывной волной.
***
— Они тебя не любят.
— Пусть.
— Гадости говорят.
— Знаю. Ты мне не передавай.
— Хорошо. Но они говорят, что я твой любовник.
Она хохочет. Громко. Резко замолкает.
Глядит своими огромными карими глазами.
— Как?
— Говорят, рассказывай, как ты с Танькой…
Таня становится совсем серьезной.
— Ну, а ты что?
— Я сказал, что нету ничего.
— Молодец, — она испытующе смотрит. Внимательно и серьезно. — Мужичок.
— Я правду сказал.
— Это я знаю, — усмехается. Достает сигарету. — Другой бы соврал.
— Все равно не поверили бы.
— Поверили бы, — затягивается. Выпускает струйку дыма. Взгляд холодный, чужой. — Им хочется поверить.
Я молчу неловко и скучно. С другими я могу много говорить, а с ней молчу.
— В следующий раз не теряйся.
Я встаю и собираюсь уходить. Мне больно так, как может быть больно только в семнадцать лет.
— Ты куда? Обиделся?
Я останавливаюсь. Оборачиваюсь и натыкаюсь на ее улыбку. И взмах ресниц.
— Да. Обиделся.
— Зря. Я пошутила.
Улыбка. Удивлено приподнятые брови. Точно видит меня в новом свете.
Опять молчим.
— Мне уже тридцать, — и тихо, одними губами: — Дорогой мой.
— Таня! — это почти крик. Еще секунда, и я смогу найти аргумент столь важный. Столь необходимый. Это же так просто…
— Что?
Аргумент ускользает. Я не знаю, что сказать. Она смотрит на меня теперь в пол-оборота. Смотрит и ждет.
— Ничего, — я не в силах найти слова. Они невозможны. Кажется, я посреди озера и вот-вот утону. — Я просто…
— Тебе семнадцать.
— Я знаю. Это ужасно.
— Это хорошо. Когда-нибудь тебе тоже будет тридцать. Я думаю, тебе это будет к лицу…
Мы опять молчим. Сидим на лавке в маленьком саду у пыльного дома с желтыми стенами. По моим щекам текут слезы. Я плачу оттого, что мне семнадцать лет.
Всего семнадцать.
***
Ее жениху сорок три года и он француз. Он подарил ей машину.
Мы сидим в кафе. Он смотрит на меня доброжелательно. Или равнодушно. Не разобрать. Я не соперник для него, это уж точно.
Просто очередная прихоть его будущей жены. Татьяна не рациональна. И хотя это недостаток, именно за него Анри и ценит свою русскую невесту. В нем самом много рационального. Возможно, слишком. Да-да.
Когда они поженятся, их брак будет тем, что называется гармонией. Инь и ян. Анри много читает восточной философии. Это полезно для расширения кругозора.
Он смотрит на меня.
А она куда-то далеко мимо меня и сквозь него. Пьет пепси через соломинку, и кажется, что напиток этот бесконечен в ее стакане, — так медленно она пьет.
Он смотрит на меня, а я на нее.
Не могу оторваться.
Где-то далеко звенит трамвай.
Время застывает.
Я с трудом подымаю одну руку, за ней другую. Я кладу их ладонями на стол. Опираюсь. Встаю.
— Пойду, — говорю я. — Мне пора.
— Было приятно общаться с вами, — говорит Анри.
— Увидимся, — говорит Таня. — Пока, мужичок.
Допила пепси. Звякают кубики льда в пустом стакане, когда она ставит его на стол.
Я иду не оборачиваясь. К моим ботинкам прилипает асфальт. Десятки килограммов асфальта.
***
Он уехал. Улетел в свою Францию, а Таня осталась. Я праздную победу, с трудом достав в «безалкогольной» Москве шампанское.
Мы сидим на крыше театра, в котором оба работаем. Она актрисой, а я рабочим сцены.
— Ну что, наливай, — она протягивает мне бумажный стаканчик. Я считаю, что по тому, как умело я открываю и разливаю шампанское, можно убедиться в моей мужественности и зрелости. — За что выпьем?
Она смотрит на меня с улыбкой.
Я подготовил слова. Выдыхаю и вновь набираю воздух, чтобы сказать все.
Но она не дает. Манит рукой чтобы я наклонился к ней, будто хочет сообщить мне что-то важное, прошептать какой-то секрет. Но вместо этого целует меня в губы. Мгновение похоже на смерть. Миг. И опять картонный стаканчик с шампанским у нее в руках. Полуулыбка на губах и удивленно приподнятые брови.
— Я уезжаю завтра, — говорит она.
— Куда? — ошеломленный происшедшим, я еще не в состоянии сообразить, о чем идет речь.
— Во Францию. Отсюда.
— Почему?
Слова, слова, слова — глупые и пустые.
— Нужно, — говорит она.
— Зачем нужно?
— А зачем мне оставаться здесь, скажи?
Я молчу. Простой ответ крутится на языке, и опять, как раньше, я вот-вот поймаю его и скажу…
***
На желтых стенах старого особняка слой серо-коричневой пыли и трещина черная на углу. Кажется, что еще немного, и отвалится кусок стены вместе со штукатуркой и кирпичами.
— Ты вернешься?
— Конечно. В конце августа. Как всегда.
— Целых два месяца.
— За эти два месяца ты меня и забудешь, так ведь, а?
— Нет.
— Забудешь, я знаю.
Взмах ресниц. Удивленный взгляд. Улыбка.
Я почти счастлив. Она собиралась вернуться. А то уж я было подумал…
…улыбнулся и посмотрел на бесконечно голубое, яркое до боли в глазах, глубокое до головокружения небо.
Слушал шуршание листвы на ветру. Я любил этот двор с желтыми стенами старого особняка и с черной трещиной на углу.
Я думал, она вернется. Я ошибся — она не вернулась.
***
Она думала, я забуду. Она ошиблась — я не забыл.
