По утрам снежная метелица стихала. Борис подходил к деревне неторопливо, с волнением. На улице было безлюдно, только черный пес завидя Бориса, зашелся лаем.
«Не узнал, бродяга, а не я ли тебя в лесу подобрал да молоком отпаивал?»
Борис прошел, не останавливаясь, к подрубленному, крытому железом дому. В избе было прохладно и сумрачно. Борис поставил чемодан и, приглядевшись, рассмотрел приделанные к стене с правой стороны от дверей деревянные нары, на которых под старым одеялом что-то зашевелилось и слабый, прерывающийся голос спросил:
— Кто пришел?
«Да это же отец!» — подумал Борис, и у него защемило сердце.
— Это я, отец, сын твой приехал, —- сказал Борис громко и весело, словно хотел этой фразой убить давившую его сумрачность избы.
— Сы… сын мой. Мой Бо… Борис? — прошепелявил старик, немного отдышавшись, глядя мутными глазами куда-то в стену.
Борис наклонился к нему. Сухие руки старика обвились вокруг шеи, голова припала к груди, Потом вдруг, будто рассердившись, он оттолкнул от себя Бориса. Виновато опустив голову и размазывая по сморщенному лицу слезы, заговорил:
— Глупею, верно. Стыдобушка, право стыдобушка. Ну да извинишь ты меня. А какой ты стал за четыре-то года! Хоть разок бы взглянуть. Глаза мои, глаза… Ну что ты, какой ты? Вот и уши стало закладывать. — Замолчал, но потом, спохватившись, словно извиняясь за невнимание к сыну, продолжал: — Ну как там, на севере-то, небось, холодно? Посмотреть бы, какой ты в военной форме-то…
— Да ведь я не в военной, отец, я ее на стройке износил… в гражданской я.
— Как так? — хлопнув ладонями по острым коленям, удивился старик. — На какой стройке? Ты ведь на флоте…
— Да я с флота на стройку в Сибирь на год ездил, разве Анна тебе писем не читала? — еще больше отца удивился Борис.
— Не-е-е… — тихо выговорил отец и сник, словно споткнувшись среди ровной дороги.
«Что же это она? Странно, и не ухаживает, верно, за ним», — решил Борис, окидывая взглядом почти голые доски.
— А где же Анна?
— Анна вместе с Федором, кажись, лес ушли пилить…
— А прохладно в избе, — перебил отца Борис. — Да и у дверей ты. Зябнешь, пожалуй? Чего это они тебя здесь устроили?
— Ничего. Есть ли время со стариком возиться? Что я? Хлеб ем — вот и весь толк от меня.
В это время на крыльце громко протопали, и в избу с клубами белого пара вбежала Анна, а с ней — Борис сразу догадался — ее муж Федор.
Затопили печку, и скоро по всей избе разлилось тепло. Зажгли керосиновую лампу, сели за стол. Борис пошел звать отца, но Анна остановила его:
— Мы ему туда носим.
Борис посмотрел ей в глаза. Она смутилась.
— Если хочешь, мне не жаль…
Отец тоже заупрямился: «Мне здесь сподручнее». Только по настоянию Бориса, держась за него, пошел к столу.
— Провода над деревней, а вы без света, — сказал Борис.
— Евгений Васильевич, заведующий клубом, ходил по деревне, дома переписывал. На снос, видимо, хотят нашу деревню, потому и не подвели свет.
— А скоро это будет?
— Да ведь неизвестно. Когда дома отстроят.
— А мне и без света хорошо, — резко заговорил Федор. — Я не поеду в село, пусть не думают. Там хвост-то прижмут. А здесь своя воля.
— Здесь во всем выручка может быть, — подтвердила Анна. — Вот он, с головой да дельный, — кивнула она на Федора, — прошлым летом срубы срубил да и продал их в Гасилово. Можно жить.
Борис ел молча и нехотя. Отец после выпитой рюмки, горячих щей и чая сидел покачиваясь.
Борис попросил у Анны матрац. Она удивленно вскинула на него глаза, но, увидев на лице брата решимость, поспешила выполнить его просьбу. Старик, уложенный на матрац и укутанный теплым стеганым одеялом, заснул. Лунный свет процеживался сквозь стекло, делался желтым, болезненным. До Бориса донесся сдержанный шепот:
— Принесло его. Может, думает: что уйдем? Дожидайся! Не для него дом починял. Из худого корыта игрушку сделал. Принесло…
— Да обожди ты, ведь человек он, поймет. Ну, скажем ему…
Поймет он — того гляди. Скажет, жениться буду, и что сделаешь? Сразу стал хозяйничать: плохо, видишь ли, старику на нарах…
Утром Борис встал раньше всех. И, странно, он чувствовал себя легко, будто и вправду утро вечера мудренее.
Отец спал, как ребенок, свернувшись калачиком. Борис вышел на улицу и зашагал по дороге в Гасилово. Домой он вернулся с гнедой лошадью. Отец проснулся и сидел на полу, обхватив колени руками.
— А где они? — спросил Борис.
— Лес, должно быть, ушли пилить, — встрепенулся, обрадовавшись Борису, отец.
— Да разве они в совхозе-то не работают?
— Работают, только вот дело подвернулось.
После завтрака Борис сказал:
— А теперь поедем в баню.
В санях было мягкое, душистое сено. Старик сидел, закутанный в тулуп, привалившись к передку саней. Его редкая бороденка и усы постепенно покрывались топким инеем.
«Батюшки, хорошо-то как!» — радовался Борис. Но, вспомнив о слепоте отца, задумался.
Он думал об отце, который любил, бывало, и зимние морозные дни, и осенние, когда подолгу пропадал в лесу. Летом он был первый грибник, знал все потаенные грибные места. Веселый голос отца заставил его вздрогнуть.
— А ну-ка, Боря, вспомни, как на масленицу ездили!
Борис хорошо помнил те дни. Отец запрягал лошадь, сажал в передок маленького Борьку и ехал праздновать масленицу в село. Там, на широком расчищенном тракте, устраивались скачки.
Разве забудешь такое, когда лошадь мчится, словно ветер, когда комья снега бьют о передок, а за санями клубится снежное облако и до боли замирает сердце на поворотах!..
Борис подхлестнул лошадь. И понеслись навстречу белые поля, и оглушительно забили комья в передок, и заклубился снег за санями…
Старик преобразился: его туманные глаза налились светом, он привстал, замахал одетыми в варежки руками и так звонко стал выкрикивать залихватское: «Э-й, Не подкачай, светлая моя! Э-эй!..» Жиденькую его бороденку так и трепало ветром, и уже не верилось, что он незрячий.
С визгом раскатило сани на последнем крутом повороте. Въехали в село. До бани надо было ехать через всю длинную, застроенную новыми домами улицу. Борис с интересом разглядывал новые пятистенки.
В бане было свободно. Банщик дал им по венику и, подмигнув, сказал: «Соизвольте отметить жаркую».
Они долго и ожесточенно хлестались душистыми вениками.
После бани старик надел чистое белье, расчесал мягкие седые волосы и, выйдя в предбанник, порозовевший, долго сидел на лавочке, покуривая. Борис его не торопил, сидел рядом и, зная отца, рассказывал ему о событиях в мире.
…Когда они пришли в больницу, наступил уже полдень. Борис записал старика к врачу. Надо было немного посидеть в очереди, и Борис пошел в контору совхоза. Через час он вернулся, вошел в коридор и услышал бодрый голосок отца.
…Из села возвращались под вечер. Ехали неторопливо…
— Боря, вот что. Вот что я тебе скажу, — вдруг, робея, начал старик. — Боря, ты уж не уезжай, я тебя прошу очень, живи у нас. Мне с тобой хорошо так, легко… Право, легко, не уезжай… Или, может, уезжай, только меня возьми с собой… Мне с тобой легко-то как! И силы вроде прибавилось. Вот, Боря, как.
— Не тревожься, отец. Я буду снова работать трактористом. Комнату в селе предлагают, ну и переедем, стало быть. Хочешь, хоть сегодня!
— Переедем, Боря, сегодня. Ладно. Да как и заживем-то с тобой, — радостно и как-то виновато проговорил отец.
Старик, за день намаявшись, надышавшись крепким морозным воздухом, уснул. Он спал, наклонив голову на плечо, на его лице было написано не то удивление, не то любопытство, и потому Борису казалось, что вот-вот отец встанет, прищурит глаз, хлопнет ладонями по острым коленям и пронзительно гаркнет: «Ах, ехоньки! Не подкачай, светлая!..»
