Перевалило за полдень. Степановна загребает сено и все посматривает на озеро, поджидая сыновей. Прислали письмо — вместе приедут в отпуск. Автобус ходит только до Заозерья, большого села, что на той стороне озера. А в Княжево все приезжие, не дожидаясь попутных машин, обычно добираются на лодках.
Длинным был для Степановны этот год одиночества, год ожидания сыновей. И вот настал день — едут. Старший, Николай, давно в городе. Окончил техникум и работает начальником на заводе.
А вот зачем сунулся в город младший, Шурка, этого Степановне не понять. Ну, устроил его брат на завод слесарем. А что дальше? Мешает только Николаю. Тому жениться пора. Куда приведешь жену, если одна комната на двоих? Неужели ему хуже жилось у матери?
Работал бы да работал трактористом. Почему так повелось, что сыновья живут вдалеке от матери? Почему человек пытает счастье где-то в чужой стороне, а не добивается у себя на родине?
— Здравствуй, тетя Люба! Давай, помогу отнести сено. — Это свернула с дороги к покосу Ирочка Доронина. Она идет из Ильина: работает там библиотекарем в клубе.
Ирочка нравится Степановне. В золотистых Ирочкиных глазах — доверчивая теплота и постоянное удивление. Ростом она не велика, зато фигурой ладна.
— Спасибо, милушка, — ответила Степановна. — Я уж как-нибудь управлюсь. Ребята мои сегодня должны приехать, помогут. Что-то лодок из-за Заозерья не видать?
— Дядька Сергей Демидов уехал в Заозерье, он их и привезет.
Ирочка не может скрыть своей радости. Отгородившись от солнца ладонью, она с надеждой всматривается в матово поблескивающую даль озера.
— Приедут — с дороги отдохнуть надо, — рассудила Ирочка.— Давай, тетя Люба, носилки.
Степановна подоткнула под крайнюю копну носилки, сделала задние концы подлиннее, чтобы Ирочке было полегче. И пока носили копны в сарай, Степановна с любовью посматривала на Ирочку, думала о том, как хорошо было бы, если бы у нее была дочка.
Шурка, когда работал трактористом, ухаживал за Ирочкой. И она тоже, видать, хранит любовь к нему: это не скроешь. Степановна уже считала Ирочку своей снохой, да Шурка вдруг прошлым летом уехал в город.
— Тетя Люба, лодка! — Ирочка показала на крохотную точку, обозначившуюся правее островка. — Ну, я побегу, а вы встречайте — это точно лодка Сергея Демидова.
— Спасибо тебе, Ирочка, спасибо. Дай бы бог! — запричитала Степановна, стараясь разглядеть на сверкающей воде лодку.
Степановна, заметив наконец лодку, не отрывала от нее взгляда, а когда убедилась, что она идет прямо к княжевским причалам, словно боясь спугнуть близкое счастье, прошептала:
— Неужели мои ребята?
Верно — Сергея Демидова лодка. Трое в ней! И сиплый голос самого Демидова:
— Встречай, Степановна, своих горожан!
Земля как будто ушла из-под ног, сердце остановилось. Высаживаются на причал сыновья, идут навстречу. Шурка впереди, в клетчатой рубахе, в одной руке чемодан, в другой — серый пиджак. Еще больше вытянулся и похудел заметно.
— Вот мы и прибыли ,— улыбается блаженно. Поставил чемодан, наклонился, прижался губами к щеке. Водочкой пахнет,— видать, выпили с Демидовым в заозерской чайной.
— Ну-ка, длинный, дай с матерью поздороваться, — поторопил Николай.
— Коленька, батюшка! — Уткнувшись в широкую грудь старшего сына, она хотела бы стоять так вечность, не выпуская его из своих рук. Она чувствует, что становится маленькой и беспомощной, когда он с мужской грубоватостью гладит ее седеющие волосы.
— Как хоть доехали-то?
— Без приключений. Все в порядке, — ответил Николай и взял под руку, повел по крутой тропинке к огородам, к избе, сбивчиво рассказывая о дороге.
Степановна хлопотливо собирала на стол. Принесла из ледника малосольные огурцы и грузди, специально сохраненные до приезда сыновей. Сыновья сидели напротив нее на широкой лавке, аппетитно закусывали, нахваливая домашнюю еду:
— Огурчики, как ледышечки, похрустывают!
— Грузди ты здорово солишь, мам. Будто свежие.
— Сейчас чайку попьем — и спать ложитесь: умаялись, поди.
— Ну что ты? Мы, как министры, в мягком купе ехали, — похвастал Шурка.— Лежишь да полеживаешь — одно удовольствие.
— Зачем волосы-то отрастил, как в семинарии? — посетовала Степановна, разглядывая новую Шуркину прическу.
— Мода нынче такая, — пояснил Николай.
За старшего она спокойна, за Шурку переживает. Молод еще, бесшабашен. Водку, видно, начал попивать. Прическа Шуркина показалась Степановне не модной, а хулиганской.
О матери не забыл, привез подарок — это молодец. Степановна посмотрела на блестящие резиновые сапожки, поставленные на табуретку, как на витрину. Первый Шуркин подарок.
На кровати лежало бордовое шерстяное платье — от старшего. Больно уж красиво да дорого было оно. И надевать-то жалко. Куда в нем пойдешь?
— Как с сенокосом? — поинтересовался Николай.
— Косим помаленьку. Сегодня загребла пять копен. Ирочка Доронина пособляла отнести в сарай. Она-то и увидела лодку первая. Больно уж нравится она мне: славная такая, уважительная, небалованная. Смотри, Шурка, не изменяй.
— Хватит учить-то, — осердился Шурка.
— Мать плохое не посоветует. Или городскую приглядел?
— Есть у него там, такая же, как он, длинноногая, — усмехнулся Николай.
— Ты-то помолчал бы! — упрекнул брата Шурка.
— Он постарше, — вступилась Степановна.— А ты уши не распускай, а то городские девки быстро окрутят.
Шурка снисходительно ухмылялся, покручивая подцепленный на вилку кружок огурца.
— А тебе, Коленька, пора, милый мой, жениться. Хуже, как загуляешься в парнях: избалуешься.
— Успею. Торопиться тоже не следует.
— Ну вот, едва успели приехать — завели серьезный разговор. — Шурка махнул рукой и поднялся из-за стола.
— О вас ведь все беспокойство: чего только не передумаешь. Вот будут свои детки — поймете. — Степановна перевернула чашку на блюдечко.— На повети, что ли, будете спать?
— Конечно, на сене. Эх, и похрапим!
Степановна постлала для сыновей на свежем сене, а сама легла в горнице. Через стену слышны были бубнящие голоса, иногда хохот. Угомонились быстро, сморенные дорогой. А ей не спалось.
Виделось лицо Ирочки: бесхитростное, спокойное, улыбчивое. Виделись Ирочкины льняно-белые волосы и доверчивые глаза. Степановна пыталась поставить рядом с Ирочкой ту, городскую. Раздражалась: «Вертячка, наверно, а не девка».
На другое же утро, после завтрака, сыновья стаскивают с чердака лодочный мотор, налаживают его у крыльца целый день. Степановна уже знает, что теперь они будут весь отпуск пропадать на озере. Ей становится обидно, даже появляется ревность к озеру, которое будто привораживает к себе ее сыновей.
Они, как всегда, просят будить их пораньше (добро бы на работу). Скрывая обиду, говорит им:
— Поезжайте, поезжайте с богом. Только не запаздывайте, а то всего надумаешься.
— Ну что ты, мама! Мы ведь вдвоем, — не принимают всерьез ее переживаний.
Вся ее жизнь, все радости и печали были связаны с озером, начиная с детства, когда отец возил ее на тот берег в Заозерье за медовыми пряниками, вкуснее которых ничего не могло быть на свете. Она полюбила парня из Княжева.
Познакомились в предвоенное лето, когда он пришел к ее отцу починить лопнувшее весло. Парень остановился у порога, простодушно развел большими, красными от весел руками:
— Выручи, Степан Михайлыч, дай пяток гвоздей да топор: весло сломалось у вашего берега.
Он быстро сколотил весло и, не заходя больше в избу, пошагал к озеру. Она не решалась выйти к крыльцу, когда он чинил весло, а тут вдруг захотелось хоть разок еще встретиться взглядом с парнем. Выручил отец. Приказал:
— Любаш! Возьми на повети за ларем весло, догони Ваську, отдай: вдруг свое посреди озера опять сломается.
Она схватила весло, кинулась вдогонку. К причалу подошла, сдерживая шаг. Он уже сидел в лодке, улыбался, разглядывая ее.
— Возьми на всякий случай, — сказала она, поднеся весло.
— Спасибо. Как тебя звать? Меня, например, Василием зовут, — заявил парень.
— Ну, а меня — Люба.
— Любаша, значит. Красиво, — с нежностью произнес он и пригласил: — Садись в лодку, увезу к себе, на тот берег.
— Мне и здесь неплохо. Отчаливай давай! — скомандовала она и отпихнула тяжелую, просмоленную лодку.
Он не обиделся, настойчиво повторил:
— Все равно увезу.
Вскоре он привез весло. Потом приезжал к отцу договариваться, чтобы его взяли в рыболовецкую бригаду. Стал часто бывать в их доме. И отец привык к нему. Она больше не кричала ему «отчаливай», напротив, ждала его, а иногда и провожала.
Василий увозил ее на середину озера и садился прямо на елань, положив ей голову на колени: большой и доверчивый, как ребенок.
Помнится, Василий говорил ей:
— Знаешь, мне кажется, что я уже давно-давно встречал тебя. Вот так же мы плавали по озеру. Любаша ты моя, — говорил и целовал руки.
Она смеялась, удивляясь его словам. Понимала: от любви сочиняет всякие небылицы. Было ей спокойно и надежно с ним.
В самом начале войны сыграли свадьбу. И хотя отец был против, его уговорили. Вся деревня дивилась на свадьбу, она была единственной в Княжеве за всю войну.
Василий стал рыбачить вместе с отцом. Это были самые счастливые дни в ее жизни.
Отец и Василий приходили с озера усталые и озабоченные. За столом чаще всего говорили о войне. А до нее их озабоченность как-то не доходила. Но принесли повестку, и пасмурным августовским утром она проводила Василия до причала. Он почему-то нисколько не унывал, уверял, что скоро вернется.
— Ты мне сына к этому времени родишь. Вырастет, станем мы с ним рыбачить, — успокаивал он.
Много слез было пролито в то лето на причалах: почти всех мужиков забрали на фронт. И рыболовецкая бригада сама собой распалась. Бабы сочувствовали Любе, девки посмеивались, — дескать, нашла время выходить замуж: останешься теперь вдовой-солдаткой…
Ей повезло. Вернулся Василий, живой и здоровый, без единой царапины. Колюшке уже шел тогда четвертый годик. Теперь завидовали ей бабы, завидовали девки, оставшиеся без женихов.
И снова ездили с Василием на лодке, на покос в Вексинские луга. Он первый из княжевских приспособил к лодке мотор, привезенный с войны.
— Много стран прошел я, Любаша, а не встречал мест красивее наших,— говорил Василий.
— Вася, а войны больше не будет? — тревожилась она.
— Не будет, — без раздумья ответил он.— Работы много, все разрушено. Тебе, наверно, и не представить: целые города в камень развалены.
— И мы голоду хватили. У отца-то язва, видать, была: что и поест — вырвет. Он уж последний год все лежал. Уйду на работу, оставлю Колюшку с ним, а тот целый день теребит одеяло у него с кровати и просит: «Деда, дай булы». Приду домой, гляну на них — сердце так и разрывается. У хлеба жили, а хлеба не видели.
— Ничего, наладим жизнь. Парни подрастут, снова рыболовецкую бригаду соберем в Княжеве. Дом новый поставим. К Гиви, может быть, съездим в гости, на курорт, можно сказать. Звал он очень к себе.
Она слушала его, и укреплялась в ней уверенность и спокойствие. И не чувствовалось усталости, хотя ночь уже была на исходе.
Через год после окончания войны, весной, по холодной воде, поехал Василий бить щук и не вернулся. Думала поначалу, что задержался в своей деревне на том берегу, и все отгоняла тревогу. Но к вечеру пригнал на буксире Васильеву лодку Макар Чебаков. Подняли деревню, вышли на поиски. С баграми и кошками обшарили пол-озера в той стороне, где Макар наехал на порожнюю лодку…
Нашли только на четвертый день. Как она смогла тогда сойти с берега к толпе? Солнце потускнело, как в затмение. И не было слез. Все перегорело в ней, все высохло. Шагов десять не дошла — потемнело в глазах, упала.
На мгновение пришла в себя. Голосили бабы, причитали старики:
— Надоть так! Всю войну отвоевал, прошел сквозь огонь и железо, а тут…
Не осталось в ней никакой радости, кроме сыновей, никакой любви, кроме любви к сыновьям…
Теперь переживает за них. С утра уехали на рыбалку. Несколько раз выходила Степановна на улицу, осматривала озерную ширь, напряженно вслушивалась в тишину. Безошибочно узнала она лодку. Сразу отлегло от сердца. Ноги гудели от усталости и волнения. Вернулась в избу, легла, не раздеваясь, на лавку.
Через несколько минут послышались возбужденные голоса сыновей. Звякнуло кольцо у дверей. Вошли как ни в чем не бывало, удивились:
— Мама, ты что не спишь?
— Ребятаньки! Неужели вам дня мало? — несердито упрекнула она.
— Да встретились ильинские: те с ночевкой остались, — объяснил Николай, скидывая посреди избы болотные сапоги.
— Зато щуку, мам, какую поймали! — похвастал Шурка .— Сейчас притащу рюкзак.
— Ненужна мне никакая щука, батюшки! — взмолилась. — Только бы вы не расстраивали. Пожалели бы мать.
— Ну, не ругайся, мама, — попросил старший.— Что может случиться с нами, когда мы вдвоем? Иди спать. Мы сами сообразим поужинать.
Он всегда был обходительный и ласковый — в батьку. И невозможно было на него сердиться.
— Нечего соображать. Все на кухне, на залавке. Ешьте.
По вечерам сыновья берут гармонь и уходят в Ильино, в клуб. Оба играют на гармони. Шурка особенно. Пока идут деревней, присоединяются к ним Толька Сизов с Лешкой Куркиным: больше дружков не осталось. Девчонки держатся отдельной стайкой чуть позади. И Ирочка Доронина среди них.
Утром она тихим шагом идет на поветь, останавливается около спящих сыновей и долго смотрит на них, беспечно разметавшихся на сене.
Надо бы поднимать сыновей на косьбу. Говорили вчера: ты не жалей нас, буди, мама. Да какие они косцы сейчас? Пусть уж спят. Ужо метать стог помогут.
И уходит Степановна на покос одна со своими материнскими думами. У самого покоса ее перегнал Федор Хныгин: голенища хлопают по худым ногам, рубашка болтается навыпуск, две аршинных косы на плече.
— Любовь Степановна! — приподнял зеленый картуз, плутовато зыркнул из-под козырька. — Что-то одна? Косцов своих где потеряла?
— Придут, — соврала Степановна.
— Тебе позавидуешь: вон какие помощники, — вывернулся Хныгин.
Ирочка, доверчивая душа, наверно, и не догадывается, что Шурка нашел в городе другую. А может быть, и к лучшему, если ничего не знает? Нельзя жить с утраченной верой. Степановна переживала за Ирочкину любовь, надеялась на нее: возможно, удержит она Шурку? Замечталась, не заметила, как подошли сыновья. Шурка еще издали выкрикнул:
— Раззудись, плечо, размахнись, рука!
Словно спохватившись и чувствуя свою вину, они спешат, заспанные и всклокоченные после сна.
— Мам, что ты нас не разбудила?
— Я ведь слышала, когда вернулись с гулянки.
—- Ну, мы сейчас по-стахановски махнем.
Пошли бойко. Молниями заплескались в траве косы.
Отрадно было Степановне смотреть на сыновей. Разгорячились, разделись до маек, будто соревноваться взялись.
— А ну, дорогу! Пятки подсеку! -—кричит Николай брату. Трудненько Шурке тягаться с ним, но и уступать не хочется.
«Кабы так-то весело работать всегда, —гордо думала Степановна, ища взглядом у конца опушки Федора Хныгина. — Пусть поглядит на моих ребят. Небось прикусит язык, попрыгун чертов».
— Потише вы. Больно уж горячи на почине, — ласково упрекнула Степановна. — Живо угореете.
Быстро текут дни. И вот уж сыновья собираются в обратный путь. Раньше одного старшего приходилось провожать, теперь — обоих.
С утра она становится растерянно-хлопотливой: печет пироги-подорожники, увязывает крышку бидона с земляничным вареньем, наливает в банку топленого масла, в мешочек кладет творог, в другой — огурцы. Сыновья еще спят. Приходит сосед Сергей Демидов. Гудит на всю избу:
— Ну, как, Степановна? Снарядила своих сыновей? В девять часов автобус отправляется. Буди, поторапливай. Я их моментом свезу в Заозерье.
Усаживается в кухне на табуретке, закуривает, поджидая, когда соберутся ребята.
Когда приезжает Николай, заходит Демидов поговорить с ним и с Шуркой, иногда вместе ездят на рыбалку. Любит он их, может быть, как своих сыновей…
— Вот, Степановна, давно ли встречали, а уж провожать ,— сочувственно заметил Демидов.
— Ты смотри поосторожней, — просила она.— В Заозерье-то не заходите в чайную, а то попадут дорогой в какую-нибудь историю.
— Не-е! Я их на автобус посажу. Все будет чин чинерем, — уверял Демидов, хотя Степановна знала, что вернется он совсем хмельной, и снова будет она переживать за сыновей.
— Мама, сеть у нас еще не просохла на повети. Дядя Сергей уберет ее, — наказывал Николай.
— Уберу, уберу, — охотно пообещал Демидов. — Где сняли? Не у Травяного острова?
— Точно.
— Видел я там двух приезжих мужиков на резиновой лодке.
— Случайно наткнулись на нее: Шурка спиннингом зацепил…
«И тут завели свой рыбачий разговор. Чистое наказание», — досадовала Степановна…
— Больно уж короток отпуск-то: как будто приснились,— пожаловалась она сыновьям.
— Квартиру мне обещают дать. Может быть, тогда совсем перебраться тебе в город? Чего одной-то скучать?
— Нет, Коленька. Раньше не уехала с озера, а теперь ни к чему. Вам тоже удобней: приедете на лето — тут все свое.
Чем они могли утешить ее? Им и самим было сейчас неловко перед матерью за беспечно проведенный отпуск. По очереди обняли, торопливо поцеловали и спрыгнули с причала в лодку.
Шурка махал кому-то на высоком берегу. Степановна обернулась и увидела у огородов Ирочку. Жалко стало ее. «Почему так повелось, что сыновья живут вдали от матери? — снова всплыл вопрос, — Дом пустеет. Привели бы снох, и он сразу бы ожил, повеселел, молчаливые стены разбудили бы детские голоса. — С надеждой подумала:— Может быть, Ирочкина любовь вернет Шурку в деревню?»
Она прислушивалась к голосам сыновей, пока они не потерялись в озерной шири. Скоро и лодка ушла из зрения, расплавилась в оловянно-тусклой дали. Как жаль, что вырастают дети и разбегаются в разные стороны!
