Стук в окно — резкий и настойчивый — разбудил Ивана Терентьевича на рассвете. Он тяжело повернулся на бок и поднялся, опираясь о кровать обеими руками.
Но услышал, как встала и зашлепала к окну Нюша — подруга покойной жены, которая ведет хозяйство и теперь тоже вроде бы считается женой, — и остался сидеть, дожидаясь.
— Ты, что ль, Мишк? — с приглушенным испугом спросила Нюша.
— Я, я, мать, — донесся из-за окна хриплый голос.— Открывай скорей. А то это… Горит все.
— Где горит?
— Где, где! Внутри.
Нюша побежала открывать ворота, а Иван Терентьевич опять лег. Ясное дело: приехал из города Нюшин сын Мишка — живет там и работает на заводе. И коль прошел мимо дома сестры прямо сюда, то наверняка с похмелья. В родном-то доме не опохмелишься, они не держат сроду.
— Чего в такую рань-то приехал? — тревожным шепотом расспрашивала сына Нюша. — Переполошил прям. Иль случилось чего?
— Да ничего особого. Поругались нынче. То есть вчера, значит. Ну, я на ночной автобус — и сюда. Тянет домой-то. На выходные, думаю…
— Опять поругались! Жрешь — вот и ругаетесь!
Тебе на нее молиться надо, сколько она терпит. Привез радость!
— Да ты-то еще!.. Хватит, мать! — дернулся Мишка. — Дай-ка лучше чего-нибудь оживиться.
— И опять дай ему! Тебе что здесь — родник, что ль, бьет? Почему это вам припасать-то должны?
— Да ладно ты, в конце концов! — еще сильней взъярился Мишка. — Отдам я все. Пришлю. И хватит!
— Отдадите вы! Дождешься…
Нюша прошла в переднюю, взяла за шкафом четвертинку — в ней оставалась водка, вернулась на кухню и выплеснула ее Мишке в стакан.
— Допивай и ложись. Понял?
— Да разве этим оживишься? Ну, ладно, ладно. Лягу.
Больше всего Иван Терентьевич ценил в жизни порядок и людей, умеющих соблюдать его.
Со старухой жили до самой ее смерти «добро», как любил выражаться Иван Терентьевич, жалко только, что детей бог не дал. А как умерла она, тяжко стало — один да один. Куда ни сунешься — везде пусто, жить вроде бы уж совсем и не для чего. Вот и позвал Нюшу, старухину подругу…
Жила она в своем доме с дочерью и зятем, у которых детей имелось трое. Возилась, ломалась там с детьми да хозяйством. Ну и предложил: переходи-ка давай ко мне, чего там спину-то гнуть.
Пускай поживут сами по себе, пора уж. Мне одному плохо, и ты на старости лет отдохнешь — двоим нам много не надо, дела не бог весть какие, спи себе подольше, простору хватает.
Нюша подумала-подумала, да и согласилась. Но с ее приходом открылась вдруг Ивану Терентьевичу сторона жизни, с какой он прежде знаком был плохо. Это, как он определил про себя,— беспорядчина.
С детства каждый день Ивана Терентьевича был до отказа заполнен трудом, приятельство он всегда водил с людьми работящими и обстоятельными. Он привык не обращать особого внимания на лодырей и пьяниц, не принимал их всерьез.
А тут пошло-поехало. О Нюше ничего не скажешь— труженица. Все у нее одно к одному, аккуратно и вовремя. Но вот являются из области Мишка с женой, и начинается: ругаются между собой на каждом шагу, обзывают друг друга всячески, ни капельки не стесняясь людей.
Мишкина жена слоняется по дому и огороду — дела себе не находит, даже посуду Нюше не поможет вымыть, а сам Мишка позовет ребят, с которыми в школе учился, — сидят за выпивкой полдня, а то и больше, и все он болтает, болтает…
А дочь Нюшина с мужем просыпают частенько, и корова остается недоеной, а иногда и в стадо не успевают выгнать — стоит весь день во дворе. Травы кругом полно, а они осенью деньги на сено тратят — это как же так можно?
«Да-а… — размышлял грустно Иван Терентьевич.— Прожил без детей. А тяжело с ними, с чадами-то. Хотя — как поставить. Разве я своим детям дал бы вырасти такими? Нипочем. Чтоб с малолетства в труде, а сделал — гуляй, радуйся.
Приучил бы, чтоб спать ложились, а о завтрашнем дне, о порядке душа болела. А бабы что — норовят получше одеть, накормить послаще. Вот и выросли ребятки… К делу особой охоты нету, а ходят, будто все кругом им должны.
К чему же они, такие, своих-то детей пристрастят? К одной беспорядчине. Болезнь себе нажили от безделья — с похмелья чуть не каждый день маются. И тяжелую болезнь-то. Да-а…»
Иван Терентьевич встал с постели и медленно оделся. Выйдя из-за перегородки, он посмотрел на Мишку, который густо сопел во сне, и покачал головой. Нюша чистила на кухне картошку. Расстроилась крепко, сразу определил он.
— Михаил, гляжу, приехал… — начал осторожно.
— Приехал. Сам не в себе. Не поладил там со своей. И с похмелья опять.
— Я это… Как магазин откроют — схожу.
— Да уж придется, куда денешься.
Иван Терентьевич накормил кур, подмел двор, а после девяти взял деньги и пошел в магазин за водкой и хлеба купить заодно. Когда выходил из магазина, столкнулся носом к носу с Мишкиным двоюродным дядькой по отцу — Митяем. Иван Терентьевич недолюбливал его за вранье и проходимство, но деваться было некуда.
— Здорово! — протянул Митяй свою костистую цепкую лапу. — Как поживаем?
— Да помаленьку. Михаил приехал утром.
— Племяш? — обрадовался Митяй. — Это дело подобает отметить. Давай сложимся.
— Да я вота, вернее… Купил поллитру, — Иван Терентьевич кивнул на сумку.
— Ну, это ты. А от меня тоже должно быть. Надо сложиться. У тебя деньги есть?
— Есть… — растерялся Иван Терентьевич. — Пятерка.
— Давай ее сюда.
Иван Терентьевич, который всегда боялся, как бы не упрекнули в жадности, в полном смятении сунул руку в карман и протянул деньги Митяю. Тот взял пятерку, почесал затылок и сказал:
— Значит, так. Ты ступай, и начинайте там пока. А я приду попозже.
Иван Терентьевич, проклиная себя в душе за неуклюжесть в таких делах, пошел домой. Мишка уже проснулся и сидел на кухне босой, что-то рассказывал матери.
— А, Иван Терентии! — встал он навстречу. — Здравия желаем! А я, вишь, прикатил опять. Тянет, понимаешь, на родину. Дай-ка, думаю, зайду к старикам — как они там.
— На родину — это хорошо, — сказал, поздоровавшись, Иван Терентьевич и поставил на стол бутылку.
— Уже дают? — оживился Мишка. — А у нас в городе только с одиннадцати.
Сели за стол, разлили, и Мишка сразу хватил стакан, а Иван Терентьевич глотнул немного из своей стопочки и поставил. Слово за слово, и Мишка ожил совсем, разговорился:
— Вот ты мне ответь: почему у нас порядка нету?
Иван Терентьевич настороженно поднял голову.
— Жрете ведрами, — ответила Нюша, — вот и нету. У нас был, хоть и жили бедно.
«Молодец, Нюша, — отметил про себя Иван Терентьевич.— Я только подумал, а она уже припечатала».
Разговор этот прервало появление Митяя. Было заметно, что он уже выпивши.
— У-у! Дядя Митяй! — вскочил из-за стола Мишка.
— Узнал, что племяш приехал…— загудел с порога дядька. — Надо, думаю, зайтить, а то обидится.
Мишка на этот раз налил в стаканы чуть больше половины — и выпили за встречу. Иван Терентьевич опять сделал маленький глоточек и поставил свою стопочку.
— Я тут, дядя Митяй, доказываю, — с хрустом откусив от огурца половинку, сказал Мишка, — что жить мы не умеем. И так, и этак — а порядка нет.
— Не умеем! — подтвердил тот.
Ну, ладно, — примирительно взялся за бутылку Мишка, — Давай лучше выпьем.
Иван Терентьевич незаметно выбравшись из-за стола, вышел во двор и сел на скамеечку у изгороди. У него после контузии часто болела голова.
Только начал немного успокаиваться — во двор, покачиваясь, вышел Мишка.
— A-а!.. Иван Терентич! Отдыхаем, значит…
И он рыгнул так, что куры, стоящие в ожидании корма, с кудахтаньем взлетели едва ли не на метр от земли.
— Во! — удивился Мишка. — Испугались! Слушай, Иван Терентич! А чего это ты кур-то на дворе взаперти держишь? Я давно заметил — все время они у тебя тут. Курам тоже свобода нужна. Чтоб нагул был. А так — чего она тебе снесет?
— Дак ведь шоссейка мимо проходит, — начал объяснять Иван Терентьевич. — Машины одна за другой, ну и давят. Их, кур-то, под колеса прямо затягивает.
— Не-е! Так нельзя. Ну, задавит одну — ее же съесть можно. Зато другие свое возьмут и яиц нанесут больше. Оправдают, так сказать. Нагул — это не шутка! И не бойся — выпускай. Вот таким макаром! — Мишка подошел к воротам, распахнул их, и куры со всех ног кинулись на улицу. — Видал? Для них главное — свобода! А ты ущемляешь. Ну, я это… Пойду посплю, а то клонит, понимаешь.
— Ступай, ступай, — одобрил Иван Терентьевич.
Иван Терентьевич пошел в дровяной сарай и начал пилить подгнившие доски. Он работал, и боль из головы постепенно уходила. И в груди малость улеглось.
Кто-то хлопнул воротами. Он выглянул из сарая — на дворе стояла соседка Варвара и держала за лапы курицу с отвисшими крыльями.
— Ваша, что ль? — спросила Варвара, увидев Ивана Терентьевича.
Он подошел и печально кивнул:
— Наша. Вот те и свобода, едри ее в телегу.
— Зачем выпустили-то? Иль не углядели?
— Да ладно! — махнул он рукой. — Чего ж теперь… Придется загонять.
Вышла из дома Нюша, увидела задавленную курицу и всплеснула руками:
— Да как же это так?
— Ничего, — опять махнул Иван Терентьевич.— Сварим.
Лишь когда соседка ушла, он объяснил Нюше.
— Михаил, понимаешь, взял и выпустил всех. Нагул, говорит, нужен, свобода. Ну, — тряхнул курицей,— значит, вот она и свобода.
— Дурак-то патлатый! А ты-то куда глядел?
— Мне что же теперя — распяться на воротах: не подходи? Он пьяный.
Нюша стала крошить курам во дворе и громко манить их, а Иван Терентьевич подгонял с улицы.
— Митяй-то, — кивнула она в сторону веранды, — чего это вдруг раскатился? От него же сроду не дождешься — на чужие привык. А тут — заявился с бутылкой.
— У меня взял пятерку.
— Вот те номер! Зачем же ты дал-то? Не отдаст ведь.
— Не отдаст, — подтвердил Иван Терентьевич.— Он думает, что мы с ним сложились.
— Ну и простодыра! — возмутилась Нюша. — Да что же это у тебя все время рот-то корытом? То у него пятерку возьмут, то кур выпустят! Добрый нашелся!
— Промеж прочим, — перебил ее Иван Терентьевич, чувствуя, как боль снова запульсировала в голове, — и кур выпустили, и пятерку взяли твои сродники. Не ори на меня. На меня старуха никогда не орала.
— Ты глянь-ка нежный какой! На него не орали! Деньгами швыряется, а слова не скажи! — все сильнее разгонялась Нюша.
— Замолкни сию минуту, едрит-твою в телегу! — вскочил вдруг и рявкнул Иван Терентьевич. У него словно нарыв лопнул в груди. — Не от меня эта беспорядчина творится! И нечего кровь сосать!
Крикнул он так громко, что в избе проснулся Мишка и вышел во двор, часто моргая заплывшими глазами.
— Почему шум? —хрипло спросил он. — А почему драки нету?
— Вот те пожалуйста! — ткнул в его сторону пальцем Иван Терентьевич. Он уже не мог остановиться, ярость накипала, подкатывала к горлу. — Теперя драку подавай! Приучились творить беспорядчину! Только б сосать и сосать! Как в детстве сосали, так и счас сосут, только счас больше! Ничего делать не хотят! Сами же ругаются, что порядку нету!
Мишка округлил глаза и все шире раскрывал рот, Нюша тоже оторопела, она никогда не слышала раньше, чтобы Иван Терентьевич повышал голос, не видела, чтоб он злился на кого-нибудь. А он продолжал, распаляясь не на шутку:
— Свобода! Нагул! Вот она, — схватил задавленную курицу и потряс ею у Мишки перед носом, — твоя свобода! Вам волю дай — вы все ворота и плотины порастворяете! Пускай бежит и текет куда хочет! Потому что не вашими руками делано и нажито! Пальцем не шевельнут, чтоб поберечь, а хозявы! Все кругом ихнее! Нажили им. А они только порядок разрушать, и боле ничего!
Крик разбудил и Митяя. Он, заспанный и всклоченный, тоже вывалился во двор и некоторое время стоял, не в силах ничего понять, переводя мутный взор с одного на другого.
Мишка наконец пришел в себя, отвел руку Ивана Терентьевича с курицей и пробасил:
— Ну ты, Иван Терентии, даешь! Вроде тихий такой был, тележного скрипу боялся… На кого бочку-то катишь? Не-е! Ты посмотри-ка, мать, — это же настоящий бунт!
— Во-во! — усмехнулся зло Иван Терентьевич. — На вас катить нельзя! Вам поперек не скажи. Сразу будешь враг. Как же, беспорядчину сотворять помешали!
— От таких, как ты, вся и гадость-то! Какого хошь лоботряса в герои выведут! Чего ты всегда врешь-то! Они вот, — кивнул он на Мишку, — на вашем вранье и выросли! Все у вас легко, все с налету! Вроде как и жилы не рвали, а что нажили — само образовалось! И еще… Примеры подаете, как лучше готовое нахрапом взять!..
— Ну и ну! — снова удивился Мишка, обращаясь к матери. — Настоящий бунт! Вот это старикашка! А? — повернулся он к дядьке. — Бунт ведь!
— Я всегда говорил, — поднял над головой свой длинный палец Митяй, — что эти тихие — самые вредные. Он молчит, молчит, а потом поперек твоей жизни и вылезет. Но мы можем и приструнить!
Нюша, ошеломленная и напуганная таким небывалым взрывом Ивана Терентьевича, понемногу опомнилась и начала успокаивать его:
— Ну, чего разошелся-то, как холодный самовар? Задавило курицу — ну и бог с нею. Невелика беда. Завтра суп сварим. Выпустил Мишка — как лучше хотел. Дурак — понятное дело. Но зачем ругань-то разводить? Успокойся, не кипятись. Вот пойдем счас, выпьем по маленькой — там осталось…
— Никаких! — обратил свой гнев на нее Иван Терентьевич. — И нечего мирить! Беспорядчину с порядком мирите, а получается один вред! Так оно и идет! Вредители, и больше никто! Развелось вас! И хватит…
— Видал? — толкнул племянника Митяй. — Курицу задавило, а он весь трясется. Вот она, жила-то как играет!
— Да не в курах дело! — страдальческим голосом выкрикнул Иван Терентьевич. — Не нужны мне они, хоть всех передави! Понял я! Вы где ни пройдете — везде беспорядчину за собой тащите.
— Выметайтесь, чтоб духу не было!
— Да ты что! — попыталась урезонить его Нюша. — Совсем, что ль, спятил?
— Хрен с ним, — сказал Мишка. — Пойдем, дядя Митяй. А то его еще кондрашка хватит, а мы будем виноваты. Пойдем к моей сестре.
Они вышли за ворота, громко хлобыстнув створкой.
— Выгнал… — надвинулась на Ивана Терентьевича Нюша. — Может, и мне уйтить?
— Может, и тебе… Если беспорядчина нравится.
— Ну, ладно. Мне свои тряпки собрать недолго. Хоть и от людей стыдно.
Нюша пошла в избу.
Иван Терентьевич сел на скамейку и сдавил виски. Боль тяжелым молотом била под ладонями. Он больше не мог думать ни о чем — сидел, сжав голову руками, и ритмично покачивался.
Но когда стало понемногу отпускать, он сумел охватить разумом все происшедшее и похолодел от ужаса: «Что я наделал! Господи, как же теперь? Оскорбил, прогнал, выходит.
Уйдет Нюша — и снова останусь один. И какую пользу-то сотворил? Они вона дальше пошли — сестре беспорядчины добавлять. И в то же время нельзя терпеть. Они так все пропьют, пожрут и пустой болтовней опутают. А может, поймет Нюша-то… Прощения если попросить, сказать, мол, нам-то с тобой чего делить?»
Иван Терентьевич все-таки не дал уйти своей Нюше. Да и она поняла, что дед прав был.
