После ужина, когда младшие дочки, Глафира и Тоська с сыном, приехавшие в последний раз «на дачу», ушли спать, Настасья убрала со стола, посидела в кухне одна без света. Дел никаких не было, а спать не хотелось. Она поворошила в печурке сушеные яблоки, оделась потеплее и вышла из избы.
На днях обещала приехать старшая дочь Нюра и увезти ее навсегда к себе. Уже продали корову и ульи, зарезали поросенка. В хлеву тихо, чернеет в полутьме распахнутая дверь.
Настасья оглядела сваленные в кучу доски, неделю назад привезенные Нюрой, присела на них.
«Надо заколачивать окна — и все завтра и завтра…»
«Картошка останется, — пожалела Настасья, — у Нюры своей хватает, а в город много девки не увезут…»
Настасья озябла, поднялась и медленно поплелась в натопленную избу. Из темноты за ней шмыгнул кот Тимофей.
«Может дом и не удастся продать, — обнадеживала себя Настасья, — тогда Нюра и оставит на зиму. Зиму-то, может, как и отползаю, а летом опять девки приедут, да летом и сил больше…»
Дом Егор строил перед коллективизацией, рассчитывал на четверых детей, а главное — на сына Петра. Но тот погиб на фронте, а с дочек какой толк — все только из дому. Одна радость: летом в отпуск приедут, привезут внуков, и Настасья бережет их все лето.
Настасья жалела, что отпустила в город Глафиру с Тоськой. Как уехали — вроде другие стали, между собой чего-то не поделят.
К ним в город Настасья так ни разу и не съездила: сначала все не решалась собраться в такую дальнюю дорогу, а потом уж и поздно стало, куда на старости-то лет? Хорошо, что Нюра не уехала в город, а вышла замуж за скромного ветеринара с Васильевки: отстроились, хозяйство свое. Только жаль — дорога не близкая, не могут часто приезжать. И то помогают: весной огород перепашут, летом сена и дров привезут. А без Нюры бы как без рук.
Бывало, дочки прибегут ночью из клуба, пьют молоко, шушукаются и пофыркивают. А утром не добудишься на покос.
Незаметно порозовели на стене обои. Полоса света вытянулась через порог по всей избе. Надо вставать, растапливать печку. Залаяла соседская собака, зашуршало под окнами:
— Теть Настя! — позвал со двора голос Васьки Филина.
Внутри как что оборвалось. Наспех запахнулась, растворила окно. Васька стоял с велосипедом, очищая руками грязь со штанин.
— Теть Настя, Нюра наказала: приедет сегодня.
— Да ты погоди, зайди-ка!
— Не могу, к себе тороплюсь! И так загулял, а сегодня молотить.
На голос вышла заспанная Глафира, на ходу застегивая юбку.
— Чего тут, маменька?
— Сегодня Нюра приедет.
Глафира засуетилась, обула шерстяные носки, галоши, повязала платок на неубранную голову.
— Чего ж сидеть! Надо в лес сбегать в последний раз. В городе гриб зимой — первое дело. — Поточила о плиту ножи, взяла две корзины и ушла.
Настасья мельком глянула на статную фигуру Глафиры, промолчала. И невольно сравнила с Тоськой. Глафира похожа на отца: скора на ногу, немного костиста, но красива, особенно глаза — круглые, синие, как льняной цвет. Только вот счастья ей не выпало… муж на машине работал, разбился; сын остался взрослый. Схулиганил что-то — в колонии был. Жили б здесь, не дала б озоровать, а в городе внук без присмотра.
Настасья считала Глафиру невезучей и нередко вспоминала:
— Когда я Глашку рожала, ножик со стола упал —так и пошло.
Тоська удалась неизвестно в кого: маленькая, шустрая, нос пуговкой. Из-за того, что в детстве просыпала в школу, отходила только два года и бросила — вожжой не загнать. В девках была веселая и любила наряжаться. Слава богу, в семье у нее все тихо.
Настасья подошла к окну, увидела, как Глафира, поставив наземь корзины, считала помеченных чернилами гусей и кур, бродивших вдоль канавы. Настасья посидела у зеркала, подумала, что надо успеть проститься со всеми, сходить к Егору, собрать вещи…
Прогнали мимо дома стадо. Впервые Настасья пожалела, что не надо выгонять на дорогу корову. Нарядившись в чистый передник, как на праздник, она надела плюшевую жакетку, хотя боялась, что будет жарко и, разбудив Тоську, наказала:
— Если кто насчет дома придет, бери сколько дадут. А я к отцу пошла.
Выйдя на крыльцо, она посмотрела в сад и не удержалась — пошла под яблони, сорвала самое большое красное яблоко, попробовала откусить — но зубы не те, — положила в передник. Выбрала еще одно, помягче, для Егора.
Увидев островок кладбищенских берез на косогоре, Настасья заторопилась, держась рукой за бок: покалывало и временами заходилось сердце. Но она не сбавляла шагу, и думала, думала об умершем муже. Он болел всю осень, залежался, да бог смерти не давал. Приезжали дети повидаться в последний раз: Егор лежал в беспамятстве. Тогда и гроб приготовили, поставили на чердак.
Но неожиданно Егор отошел. Попросил обуть его. За обедом немного выпил домашней терновой наливки и ходил по комнатам, заглядывал в промороженные окна. Попросил:
— Настя! Чего-то клюквины захотелось. Принеси.
— Сейчас, сейчас, Егорушка, — сказала Настасья, обрадовавшись: «Это к выздоровлению». И понеслась к соседям, забыв, что на чердаке есть своя клюква.
Не утерпев, Егор сам поднялся на чердак по лестнице и с удовольствием выбирал из соломы мороженые ягоды. А когда возвращался, задел ногой о гроб. Рассвирепев, хотел сбросить с чердака в навоз, но что-то засомневался, притих и, придя в избу, сидел молча.
А к вечеру опять занедужил, попросил подсадить на печку. Так и лежал под вязанками лука, не снимая валенок… Иногда, сгорбясь, сползал в обед к столу: в растрепанной бороде торчала луковая шелуха. Неподвижны стали помутневшие глаза. Если смотрел на кого — будто не узнавал.
Раньше добрым был (дочки увозили из дому что понравится, не спрашивали), а теперь злобным, но бессильным голосом говорил Настасье:
— Со свету сжить хочешь… Чай спитой даешь… Гляди мне! — И шевелил скрюченными пальцами.
Ночью проснулась Настасья от страха: кто-то бил на чердаке в окошко. Позвала Егора, но он не откликнулся. Подошла, толкнула рукой — а Егор уже холодный…
Настасья добрела до кладбища, увидела на пригорке под березой голубой крест, заволновалась. Даже когда она ходила в магазин, в соседнюю деревню, издали искала глазами этот крест. И, как всегда радовалась, что место для могилки вышло высокое, светлое. А чтобы Егору далеко было видно, Настасья попросила убрать рябиновый куст и спилить сухую осину.
Настасья поднялась на пригорок и, отдышавшись, подошла к могиле мужа, — рядом с ним отгорожена земля и для Насти. Она постояла, чувствуя, как глаза застилает слезами, и спросила дрожащим голосом:
— Как ты там, Егор? — И заплакала. Села на край могилы, окунув лицо в передник.
А когда наплакалась, достала большое красное яблоко, положила к кресту. Стала разговаривать с мужем, обтирая передником бесцветные губы:
— Нюра увозит меня к себе… Дом еще крепкий, только не продать, обижаются: дорого прошу. А сам знаешь, сколько труда вложено. У тебя, поди, до сих пор болят руки: ни отец, ни брат не помогли, все сами, да на себе… Думала, может, Тоська или Глафира вернутся обратно, будут жить, а они и не заикнулись — видать, уж навсегда отрезаны пуповины. А чего они в городе-то хорошего видят… Самой-то теперь уж ничего не под силу, спина совсем слабая стала: воды полведра не снести, да и ноги не слушаются. А коли делать сама не можешь, так тяжело на этом свете… — Настасья опять заплакала. — Скоро я к тебе, Егор, приду, приду. Чую — скоро…
Она вытерла слезы и сидела, притихнув, думала.
Настасья, брюхатая, обходя высокие кочки, — боялась оступиться, несла Егору на покос еду. Принесла, села — и все вдруг внутри потянуло и пронзило режущей болью. Вскрикнула — Егор отбросил косу, подбежал, поднял Настасью на руки и, тяжело дыша, понес к деревне:
— Отпусти! Отпусти! — молила Настасья, обливаясь потом. Так в стороне от деревни родила она Нюшку.
Загрохотала телега на дороге, огибавшей кладбище, Настасья хотела разглядеть, не Нюра ли едет, но за деревьями было не видно. Она попыталась снова вернуться к воспоминаниям, но мешал удаляющийся грохот. И Настасья просто сидела, устремив взгляд в одну точку.
Нюра приехала после полудня. Распрягла лошадь и, спутав, пустила на пожню за баней. Со двора услышала она в избе ругань Глафиры с Тоськой.
— Не отдашь кружева — всех кур передушу! — визгливо кричала Тоська.
— А ты шерсть положи на место, — отвечала Глафира.
Нюра, не разуваясь, вбежала в спальню: ящики в шкафу и комоде были выдвинуты, на полу валялись холсты, а Глафира с Тоськой, раскрасневшиеся, стояли друг против друга (в углу на чемодане сидел Тоськин сын).
— Девки! Оглоеды вы этакие, — напустилась Нюра. — При живой матери последнее тащите! — Она отбросила кнут и стала кидать в шкаф холсты. — Вот ты, Глашка, оставайся в доме! Что тебе в городе медом намазано?! Что вы там хорошего видите?! Ведь всю жизнь только в город и тащите! А?! Оставайся! Чужим ведь достанется…
— Спасибо! Тоське предложи, — огрызнулась Глафира и, подернув широкими плечами, направилась из спальни.
— Глашка, не уходи! — крикнула Нюра. — Шевелитесь с Тоськой, забивайте окна!.. Я думала, у них все готово, лошадь гнала… А куда мать ушла?
— На кладбище, — отозвался из угла Тоськин сын.
Нюра скинула фуфайку, пошла в чулан, отыскала молотки и гвозди и стала подгонять сестер. Пока они забивали окна, заглядывая внутрь избы, Нюра заколачивала гвоздями ящик в шкафу и комоде. А когда закончила, крикнула:
— Девки! Если хоть один ящик откроете, потом чтоб ноги на моем пороге не было, запомните!
Настасья пришла, когда Нюра с сестрами грузила сундук на телегу.
— Маменька, что с тобой? — удивились дочери в один голос. — Осунулась-то…
— Да ничего со мной, делайте дела, — отмахнулась Настасья, пытаясь улыбнуться.
Нюра велела сестрам топить плиту, готовить отвальную, а сама пошла резать гусей: для Тоськи и Глафиры в город, одного на ужин. Пестрого петуха с висячим гребнем она посадила в корзину на телеге для своих кур. И пока Глафира с Тоськой занимались хозяйством, Нюра отдыхала, положив на лавку ноги, разговаривала с матерью:
— Покупателя нашла. Привезу на днях… Просила деньги за картошку и за сад, да говорят — дороговато. Подумала: ладно уж, возьму, что дают, пока покупают… Яблоки-то растащат, а картошку осенью выкопаю приеду…
Ну и ладно, — согласилась Настасья, помолчала. — Тут у меня еще добро осталось, Нюра, так не знаю, как поступить. — Она хотела войти в спальню, но Нюра остановила:
— Покуда живешь — все тебе пригодится. Никакой дележки! Я все заколотила. В другой раз покупателя привезу и вещи заодно захвачу.
— Да куда мне теперь все?.. Вот только самовар заберу.
Настасья выдвинула из-за шкафа запыленный самовар, вынула краник, чтобы в дороге не потерялся, и Нюра унесла самовар на телегу.
В последний раз в своем доме ужинала Настасья с дочками. Немного выпила, притихла, медленно тянулась ложкой к тарелке.
— Девки, чемоданы ваши я возьму на телегу, — говорила Нюра, — а вы ночуйте. Утром прибежите пешком. Куда уж с мальцом, глядя на ночь…
Конечно, — в один голос согласились сестры.
Настасья не слышала, о чем говорили, сидела опустив голову. И вдруг неожиданно подняла на Нюру глаза и тихо спросила:
— Как же, Нюра, я буду жить у тебя?.. Ведь здесь у меня своя земля под ногами… — и заплакала.
Маменька! — рассердилась Нюра. — Ты, как ребенок! А осень придет, кто тебе дров напилит?
Я так, Нюра, сказала, — смирилась Настасья. И опять затихла.
Поужинали. Настасья и Нюра оделись, посидели перед дорогой. Настасья, тихо плача, едва передвигая ноги, пошла к телеге. Нюра подсадила ее, завернула ноги клеенкой со стола И тут Настасья хватилась кота:
Девки, а Тимофей где? — Слезла с телеги, пошла вдоль огорода к сараю: — Тиша! Тиша!
Из травы вышел кот, мяукнул, потерся о боты Настасьи. Она взяла Тимофея под жакетку и устроилась в телеге, придерживая рукой самовар. Нюра держала вожжи. Младшие дочки пошли за телегой. На краю деревни они всплакнули, поочередно поцеловали мать.
Нюра погнала лошадь. Громыхали, поскрипывая, колеса Настасья тихо плакала и шептала:
Как же, Нюра? А? Как же?
Нюра покрикивала, намахивала кнутом, торопилась пораньше приехать домой: корова не доена. На мать она старалась не оглядываться, боялась сама расплакаться. Миновали соседнюю деревню. Уже зажигали огни. В незанавешенные окна было видно с телеги, как кто-нибудь в избе приникал к стеклу, желая узнать, кто едет, к кому.
Темнота надвигалась быстро. Нюра все сильнее погоняла лошадь. Ей хотелось побыстрее проехать лес за старым хутором.
Кот перебрался Нюре на колени, уткнулся мордой в складку фуфайки. Нюра подоткнула клеенку в ногах матери, подумала: «Слава богу, притихла. Поплакала — и на душе отпустило… Теперь еще один грязный брод, два поворота и за полем — Васильевка».
Лошадь зафыркала, замедлила шаги и остановилась.
— Пошла! Окаянная! — крикнула Нюра, дергая вожжи.
Лошадь стронула телегу и опять остановилась.
— Ах, проклятущая! — еще громче закричала Нюра, боясь обступившей темноты. — Пошла!
Лошадь забила копытом, зафырчала. Нюра слезла с телеги, задев руку матери. Вздрогнула и заголосила.
