Дом был на замке. В дверях торчало из щели письмо, и это Григория почему-то насторожило: с тех пор как он вернулся из армии, почтальон носил в их дом преимущественно газеты.
А вернулся Григорий давно: двадцать с лишним лет уже отшумело с тех пор безвозвратным ветром. Письма вроде бы получать было не от кого.
Григорий замазученными пальцами вытащил из щели письмо.
Ему… «Некипелову Григорию Петровичу»,— написано на конверте. А обратный-то адрес — чудеса, да и только! — почтовое отделение Кавалеровка. Григорий этот адрес не спутал бы ни с каким иным.
Да и как его спутаешь, если можно дать голову на отсечение, что во всем Союзе всего один поселок с таким названием. Его ни на географических картах не отыскать, ни в адресных справочниках: слишком мал.
В поселке населения-то дай бог сто человек, если не считать воинский городок, который к Кавалеровке не имеет никакого отношения, который сам по себе и даже отгородился от поселка забором. Но почтовое отделение у них одно — и у поселка, и у воинской части,— и имя ему Кавалеровка.
Григорий невесело усмехнулся и, боясь вместе с конвертом надорвать непривычными до бумаги руками и вложенный в него листок, подлез темным ногтем, как лезвием бритвы, под отступивший от фабричной полосы клея угол кармашка и распечатал письмо.
Оно было коротким, всего на одной сторонке листа.
«Уважаемый товарищ Некипелов!
Извините за беспокойство. Пишет вам незнакомый старшина запаса Плотников Василий Васильевич…»
Григорий оторвал взгляд от неровных строчек: «Постой- постой… Как это незнакомый?» Знает он старшину Плотникова. Усатый такой. Усы, как у Буденного; почему незнакомый-то? Очень даже знакомый. Григорий же с ним в одной части служил.
Но почему же старшина пишет, что незнакомый?
Непривычная армейская жизнь поначалу казалась Гришке суматошной. Чуть чего — команда: «Строиться!» Окурок кто-нибудь не туда бросил — построят всю батарею, объяснят, где поставлены урны, а провинившемуся объявят наряд вне очереди — полы натирать в казарме, лестницу мыть, воду в бачок таскать.
Гришка, чтобы случаем не попасть впросак, постоянно держал ухо настороже. Услышит зычный голос сержанта: «Строиться!» — он уже в строю. Пуговицы на его гимнастерке застегнуты все до единой, подворотничок подшит свежий, сапоги начищены, руки в карманы он не сует — не за что наказывать, проверяйте хоть через каждые пять минут.
Стоит и — что в армии поощряется — «ест глазами начальство». Сержантом это и было любо: образцовый солдат. Гришка задним умом понимал, что, наверное, по-иному этакую ораву не привыкшего к армейской выправке народу и не привести в чувство. Надо было за малейшую оплошность строжить и ставить человека на место.
Старшина Плотников заметил его заячьи скидки и, усмехаясь в буденновские усы, добродушно спросил:
— Что, парень, маешься?
Гришка пожал плечами, но, уже сознавая, что неопределенных ответов в армии не должно быть, бодро отрапортовал:
— Привыкаю, товарищ старшина!
Старшина, приняв его тон, строго спросил:
— Как фамилия?
Гришка вытянулся и отчеканил:
— Рядовой Некипелов, товарищ старшина!
Старшина Плотников неожиданно нахмурился, хотя уставную форму в обращении с начальником Гришка не нарушил ни по единой позиции — придраться вроде бы не к чему.
— Ну, а отчество твое как? — спросил старшина.
Вопрос был уже за пределами воинского устава — какое у солдата отчество? У солдата фамилия и звание! Но раз начальник спрашивает, подчиненному следует отвечать:
— Григорий Петрович, товарищ старшина!
Старшина еще сильнее нахмурился, ушел в себя и, уже не обращая на Гришку никакого внимания, повернулся к выходу из казармы. Гришка облегченно расслабился — пронесло, слава богу,— и юркнул снова в кучку солдат, чтобы никому не мозолить глаза.
Вечернюю поверку ни с того ни с сего вышел у них проводить старшина Плотников. Видимо, не накомандовался, не отвел душеньку. Он держал перед усами фанерку с наклеенным на нее списком солдат и выкрикивал фамилии.
Старшина пристально вглядывался в лица, пытаясь, по всему похоже, запомнить их вместе с фамилиями, а не сами по себе, как безымянную массу.
Гришка даже вспотел, когда старшина придирчиво уставился на него. Старшина подмигнул ему. Ну, теперь запомнил, проходу не даст.
Старшина завершил поверку и, перед тем как объявить отбой, обратился к Гришке:
— Некипелов, зайди в каптерку.
Вот уж верно сказано: начальству на глаза лучше не попадаться. Один раз попался, а чем это обернется в твоей солдатской судьбе, никому не известно.
Старшина сидел за столом.
Старшина пододвинул Гришке стул и, не давая прийти в себя, спросил:
— У тебя отец жив?
— Нет, погиб на войне.
Старшина, поерзав на стуле, нашел более удобную позу, положил руки на стол. Глаза у него оживились.
— Танкист? — отрывисто спросил он.
Гришка пожал плечами. Старшина, видимо, решил, что Гришка не понял вопроса.
— Танкист, говорю, батька-то? — недовольно переспросил он.
— Не знаю,— Гришка опять пожал плечами.
— Да ты чего, как курица, голову втягиваешь и жмешься?
Ну вот, неизвестно, как себя и вести: голову в плечи втягивать — нехорошо, кверху вздымать — и того, поди, хуже. Живо схлопочешь наряд вне очереди.
— Не из тридцать третьего танкового полка отец-то?
Да откуда Гришка знает, из какого полка. Ему исполнилось всего полтора года, когда отца отправили на фронт. В памяти сохранилось лишь, как в районном центре, перегруженном подводами и толпами народа, на столбе тревожно вещал репродуктор, как мужиков сажали в машины, как, перебивая голос репродуктора, выли бабы.
Мать укоряла Гришку, уже взрослого, что он, полуторагодовалый, изорвал письмо от отца. Письмо было брошено отцом в почтовый ящик на забитой теплушками станции и шло долго, чуть ли не месяц. Это было единственное письмо от отца.
Гришка, неразумный, не дал ему сохраниться. Мать в тот день была на работе, как раз приступали к жатве, и домой возвращались за полночь. Мать, увидев изорванное письмо, разревелась, будто чувствовала уже, что оно последнее.
Старшина откинулся на спинку стула и посмотрел на Гришку повлажневшими глазами:
— Был такой тридцать третий гвардейский танковый полк,— сказал он и вдруг решительно рубанул рукой воздух.— Я тебя для того и пригласил, чтобы сообщить, что в нашем полку один Некипелов служил, наводчиком орудия был, как и я.
— Может, парень, я ошибаюсь, ты извини меня,— вздохнул старшина,— но я на тебя не первый час гляжу, уж очень вы с тем Некипеловым схожи.
Гришка сглотнул накопившуюся во рту слюну.
— Его как звали-то, твоего отца? — спросил старшина.
— Петр Васильевич…
Старшина покачал головой:
— Вот ведь все эти годы пытаюсь вспомнить имя и воинское звание Некипелова, а не могу… Заклинило память… Знаю, что наводчик орудия он… Некипелов… Вроде бы вижу его… Такой же верзила, как ты… А как зовут, не помню… Врать не хочу, Петр или не Петр, не знаю…
Старшина сидел весь обмякший, облокотившись руками о стол, закрыв лицо ладонями. Гришка разглядел сквозь оттопыренные костистые пальцы дряблую старческую кожу щек.
— Не хочу врать, ты меня извини,— поднялся старшина и отвернулся от Гришки, будто бы поправляя усы, но на самом деле тер левой, не видимой Гришке рукой под глазами.— Я вот имя его не вспомню, а он мне жизнь спас…
Старшина взял себя в руки и, пройдясь по каптерке, остановился напротив Гришки:
— Ну, ладно, я старый хрыч, израненный, память в боях отшибло, чего-то мог и забыть,— сказал он,— а ты-то почему о своем отце ничего не знаешь?
Гришка хотел ему объяснить, старшина зло от него отмахнулся:
— Ладно, иди спать! Разговорились тут…
Старшина Плотников с нетерпением ждал каждого нового пополнения в дивизионе и, когда новобранцы заполняли казарму, с надеждой вглядывался в незнакомые лица. Ну, кто тут из них Некипелов? Фамилия, слава богу, не такая уж распространенная, как Ивановы, к примеру, или Петровы, но когда не знаешь, кого среди них ищешь, сердечной боли от того, что Некипеловых мало, не убавляется.
Он зазывал Некипеловых в свою каптерку, учинял им допрос и, маясь душой, приходил к отступному выводу: не тот. Хотя все они, кроме того, что чем-то были похожи один на другого, напоминали старшине Некипелова, спасшего ему жизнь.
Тридцать третий танковый полк, уже гвардейский к тому времени, вел бой. Наступление наших войск захлебнулось. Это произошло одиннадцатого июля. Плотников запомнил число, потому что оно оказалось для него роковым.
Снаряд прошил броню танка, обдав лицо Плотникова жаром осыпавшейся окалины. Плотников, еще не видя, но уже зная, что его танк вот-вот запылает, приник к прицелу. Зрачок вражеского ствола смотрел на него в упор. Плотников сделал выстрел первым, но «пантера» тоже изрыгнула огонь, и Плотников почувствовал, что его ноги придавило плитой.
Через дымящийся люк к нему тянул руки Некипелов:
— Вася, живой?
— Меня не вытащить, — задыхаясь дымом, предостерег он Некипелова.— У меня придавило ноги.
Некипелов ящерицей вполз в люк и, высвободив ноги Плотникова, кулем вытолкал его на броню, а потом выкарабкался наверх и сам. Одежда на них горела.
Плотников, сознавая, что он спасен, потерял сознание. И только в медсанбате, пришел в себя.
После выздоровления его уже не вернули в свою часть, а поскольку он и в танковом полку все равно был орудийным наводчиком, направили в артиллерию.
Гришка пришел к старшине с фотографией отца. Фотография была маленькая, пожелтевшая с лицевой и обратной стороны. Но сквозь желтый наплыв времени вполне отчетливо проступал волевой и напряженный взгляд человека, понимающего, зачем он живет.
— С собой возишь? — спросил старшина.
— Да она маленькая, ее хоть куда положи…
Старшина неузнаваемо повертел фотографию в костлявых пальцах.
— Уж больно слепа,— вздохнул он.— Ничего не разглядеть… Вот если бы во весь рост…
Разглядеть-то можно было на фотографии все. А вот слепая она или не слепая, тут старшине лучше бы помолчать: единственная, других у Некипеловых не было. Мать отдала ее Гришке, видимо, признавая его право на то, что после отца сыну быть в доме хозяином, а раз хозяином — то самое святое хранить ему.
Старшине, видимо, передалась Гришкина мысль, он смущенно крякнул, положил Гришке на немятый погон свою тяжелую руку:
— Не потеряй, береги память-то…
— Да я в солдатской книжке ношу…
Гришка уже понял, что старшина не узнал отца. Да и как узнать, если отец, скорей всего, не успел побыть ни танкистом, ни пехотинцем, а еще в железнодорожном составе, идущем к фронту, угодил под бомбежку. Если бы сложилось у него по-иному, наверно бы, не одно письмо успело прийти. А тут одно единственное… Обознался старшина: нашел не того Некипелова.
И старшина, похоже, понял свою промашку, насупился и неожиданно для Гришки построжел, будто Гришка и виноват в том, что он ошибся.
— Нет,— наконец решил сказать старшина.— Не знал я твоего отца… Мой Некипелов до сорок четвертого года тянул… А может, и больше даже. Я пока что не знаю… А твой, видишь, в начале войны…
Гришка вышел от Плотникова растерянный, и старшина с того дня перестал докучать ему разговорами в каптерке.
Как Григорий ни берегся, от намазученных пальцев на письме старшины оставались масляные пятна. «Надо было руки сначала помыть, а потом уж браться за интеллигентное дело», — думал он. Теперь-то, прочитав письмо до конца, он сожалел, что поддался нетерпению: такое письмо надо бы хранить вечно.
Конечно же, старшина не подозревал о том, что пишет письмо своему же солдату. Он и не скрывал, что пользовался услугами адресного бюро. Гришкин-то адрес наверняка в архивах воинской части есть, а старшина достал его через справочный стол.
Это ж надо,— удивился Григорий.— До сих пор своего Некипелова ищет.
