Андрей Бильжо рассказал в интервью Sobesednik.ru о своих предках, пострадавших от сталинских репрессий.
25 декабря 1937 года в подвале Лубянки был расстрелян член ВКП(б) Абрам Розин. Спустя 80 лет его внук – художник и писатель Андрей Бильжо рассказал о своей семье, целое поколение которой оказалось под колесом репрессий.
«Остались разбитые стекла его пенсне»
– Репрессии коснулись вашей семьи еще до начала Большого террора: в январе 1936 года, в канун Рождества, был арестован ваш дед по линии отца. В чем обвиняли главного технолога Гознака?
– Вероятно, дело было в учебнике, который он написал. Виктор Осипович, мой дед, – он был Билжо, это потом уже в фамилии появился мягкий знак, – некоторое время находился в командировке в Германии, где изучал типографское дело, а по возвращении написал учебник «Печатные машины». В нем дед довольно одобрительно отзывался о том, как здорово это дело поставлено в Германии. Его обвинили в шпионаже. Есть версия, что была связь с «делом Енукидзе», которое тогда как раз начиналось (глава московского Гознака Трифон Енукидзе был двоюродным братом Авеля Енукидзе, личного друга Сталина, который был обвинен в измене Родине. Арестованы были и члены его семьи. – Ред.). После ареста деда весь тираж его учебника был уничтожен, но в семье сохранился экземпляр. Много чего сохранилось, в том числе сделанное его руками – он же был инженер. Стул, на котором я работаю, – дедов. Осталась коробочка с разбитыми стеклами его пенсне.
– Каков был приговор?
– Деда отправили в Норильск, где он пробыл в лагере до 1942 года. Норильск вообще особая история. Вспомните школьную карту. Вокруг этого города огромное количество ромбиков, кружков, квадратиков всех цветов – там есть всё, все полезные ископаемые. Кто-то должен был это все осваивать – бесплатно. Так туда попадали геологи, которые занимались разработкой, архитекторы, которые строили дома, ученые, которые ставили металлургию, и т.д.
– Что случилось в 1942-м?
– По документам Виктор Осипович умер от прободной язвы. Но несколько лет назад я получил письмо от местных краеведов, из которого узнал, что, вероятнее всего, он был расстрелян. Первое время от него приходили письма, а потом – ничего. Вот я смотрю на фото деда, которому на время ареста было 52 года, вижу его фотографии с детьми, и представляю себе ужас, который он должен был испытывать, чувство вопиющей несправедливости. Я бы не выдержал, наверное, вот так в лагере, покончил бы с собой. На этом фоне история второго деда, расстрелянного на Лубянке, кажется в каком-то смысле даже более гуманной.
«Умер Сталин, и бабушка вернулась»
– За что арестовали вашего второго деда, Абрама Григорьевича Розина?
– Измена Родине. Дед был родом из Минска, член партии, работал в Наркомате лесной промышленности на серьезной должности. Его забрали на Лубянку и расстреляли 25 декабря 1937 года. Похоронен он на Донском кладбище в общей могиле №1. Там сейчас табличка на табличке – лес табличек с именами, и когда я там был в последний раз, дедову даже не увидел.
– Тогда, в 1937-м, вслед за Абрамом Григорьевичем забрали и его жену. Вашей маме Александре было всего 15 лет, как ей удалось избежать детского дома?
– У нее была бабушка, которая жила в той же квартире в Старосадском переулке, – они вдвоем и остались. Сначала взяли деда, потом был обыск, и на следующую ночь пришли за бабушкой Зельдой Израилевной. Она очень боялась, что дочь отправят в детдом или с ней случится что-то нехорошее. У них в квартире к тому моменту появился некий лейтенант, энкавэдэшник. Он занимался квартирным вопросом – жилье же было министерское. И когда взрослых забрали, бабушка боялась, что этот человек что-то сделает с мамой. Но лейтенант, к счастью, оказался приличным человеком. А бабушка провела 12 лет в Акмолинском лагере жен изменников Родины – АЛЖИРе. Когда я об этом говорю, я не могу не отметить извращенное чувство юмора чекистов: назвать этот лагерь АЛЖИР!
Абрам и Зельда Розины были арестованы с разницей в один день
// Фото: из личного архива
– И снова никакой информации для близких?
– Нет, мама узнала о судьбе бабушки, только когда ту перевели на поселение в Тюмень. Там Зельда Израилевна работала в аптеке – хорошо, что она до ареста выучилась на фармацевта. Жить в Тюмени было негде, и бабушку приютила семья сапожника. Они ее фактически спасли. Эти люди, совершенно простые – дядя Ваня Москвитин и его жена Анна Лукинична, – остались бабушке близкими на всю жизнь. Они потом приезжали к нам, я их помню.
– Как жила ваша мама после ареста родителей?
– Она окончила школу с золотой медалью. Но медаль не дали – наградили собранием сочинений Пушкина 1937 года издания. Потом была эвакуация сначала в Пермь, затем в Ташкент. Работа в НИИ химического машиностроения, откуда ее уволили, как дочь врага народа. Потом долго никуда не брали. В 1953 году родился я. Умер Сталин, на следующий год вернулась бабушка. Первое, что она сделала – подарила мне на первый день рождения плюшевого мишку. В 1956 году они с дедом были реабилитированы.
– Ваша мама, кажется, собиралась на похороны Сталина?
– Да. На шестом месяце беременности мной она рвалась пойти. Папа был на работе. Но ее свекровь – моя вторая бабушка, Антонина Игнатьевна, заперла маму в квартире на Пятницкой, где они тогда все жили, и спрятала ключи. Как это укладывалось в голове людей того времени, мне трудно сказать. Мама была комсомолка и так далее. Казалось, что Сталин вроде как ни при чем, многие думали, что его окружали враги, что они говорили вождю неправду, а сам он ничего не знал. Психиатрически это объясняется как механизм вытеснения. В хороших фильмах, например в «Холодном лете пятьдесят третьего…», проскальзывают эти моменты. Потом, когда я спросил маму, как же так, она мне ответила: «Я была дура».
«Я знал, кто эти старушки»
– Зельда Израилевна оставшиеся годы прожила с вашими родителями, и вы с ней, вероятно, были близки. Она что-то рассказывала о жизни в лагере?
– Мы были очень близки. Я часто будил бабушку по ночам, потому что она кричала – ей снился лагерь. Она была очень благодарна в такие моменты. Но никогда ничего не рассказывала о тех годах. Как, кстати, и папа о войне. Бабушка была старым большевиком, и единственное, что от нее осталось – это фарфоровый бюстик Ленина. Зельда Израилевна всячески оберегала меня, потому что я со школы был нонконформист. Нес все, что приходило в голову, а бабушка мне готовила к политинформации газету, где карандашиком подчеркивала, что нужно говорить. «И ничего от себя не добавляй», – просила она. К бабушке иногда приезжали женщины, с которыми она была в лагере. Я помню, как ходил в магазин и покупал там конфеты и пирожные для них, помню лица этих старушек, как мне тогда казалось.
– Вы знали, кто они?
– Я знал их по именам и понимал, каким образом они связаны с бабушкой. Что она сидела, я был в курсе, но без подробностей. Я вообще довольно рано, еще школьником, узнал, что в нашей семье были репрессированные. Именно поэтому уже после первого курса мединститута поехал на Соловки.
– Вы читали личные дела своих дедов?
– У меня есть некоторые документы, касающиеся Виктора Осиповича, в том числе из Норильска, где я дважды был. До 90-х годов ни мама, ни папа не знали, что стало с их отцами. Уже когда образовалось общество «Мемориал», моей тете Татьяне Викторовне прислали из Норильска письмо и в нем журнал со статьей о моем деде. Завязалась переписка, так мы узнали, что случилось с Виктором Осиповичем. Когда мама в 90-е пошла на Лубянку по поводу дела своего отца, Абрама Григорьевича, следователь прямым текстом ей сказал, что такое право у нее есть, но он не рекомендует смотреть дело, потому что там фотографии и она может не выдержать. И мама не стала смотреть.
Виктор Осипович с женой Антониной Игнатьевной
и детьми – Татьяной, Георгием и Ариадной (на коленях у отца)
// Фото: из личного архива
– А вы? Видели дело?
– Нет. И не хочу.
– Но почему?
– Что я там увижу? Избитое лицо деда? Бред, который писал следователь? Зачем мне знать его фамилию? Она помешает мне жить дальше. Я буду в каждом Сидорове, Прохорове или Рабиновиче видеть родственника этого человека. У меня была когда-то юношеская мысль встретиться с сыном или внуком следователя, который отправил моего деда в Норильск. Посидеть, выпить, поговорить. Потом подумал: а на фига? Зачем мне знать, хороший он или плохой? Что я хочу от него? Мне ничего от него не надо.
