Все. Сын в школу выпровожен, мужа не бужу — явился вчера на бровях, время заняться собой.
Впервые за утро гляжусь в зеркало. Господи, ну до чего же страшна: под глазами припухлости, как с похмелья, лицо серо-зеленое, складки от носа и губ уже явно обозначились, а волос-то седых сколько! Да уж — 40 лет — бабий век! До «ягодки» не дожить.
Так, бигуди вскипели, убавляю огонь — ставлю кофе. Бигуди в волосах, кофе готов. Хорошо! Пять минут за все утро, когда я наслаждаюсь. Пью, не спеша, горячий кофе и смотрю «120 минут». Черт, опять красавиц показывают — не то «Мисс Красота», не то «Мисс Очарование». Издеваются, что ли?
В наши молодые годы таких конкурсов не было. Да и были бы — неужели в ту пору кто-то бы рискнул нагишом на всеобщее обозрение выставляться? Боже, какие шикарные манто на их плечи накидывают! А я лет двадцать мечтаю о шубе. Только денег подкоплю, как они тут же дорожают.
Кофе выпит. Пришла очередь творческой работы — будем рисовать лицо. Так. Тональный крем, хоть и не французский, но шероховатости, свойственные возрасту, чуть заглаживает.
И вот уже недавно серое лицо матово заблестело. Чуть-чуть румян на щеки, тени на веки — опять же в меру, глаза подвела, ресницы подкрасила, губы поярче выделила. Деловой костюм надела, бигуди сняла, причесалась.
Встала перед зеркалом: живот втянуть, плечи расправить, грудь вперед, походка — от бедра. Ох, хороша баба! 40 лет — бабий век! И до «ягодок» доживем! Победная улыбка и — вперед!
На троллейбусной остановке, как всегда, куча народа — лица хмурые, глаза злые. Минут через десять приползает развалюха. Готовься, Татьяна, к штурму! Так, вроде все пуговицы на месте, а я — в троллейбусе.
Мужики сидят, женщинам как всегда, места не хватило. Хоть бы одна сволочь уступила — не мне — вон бабуся стоит. Нет, мужики уже с утра усталые.
— Вдруг слышу: «Садитесь, пожалуйста».
Обомлела: неужели мне? Мне, оказывается. Сейчас приставать начнет. Господи, да он с утра уже пьяный. Потому и место уступил, от трезвых не дождешься.
На работу, как всегда, опаздываю. Вбегаю в кабинет, раздеваюсь. От самого молодого коллеги слышу:
— Танечка, вы прекрасно выглядите.
Надо же, парню двадцать пять, а всегда догадается комплимент сделать. Настроение поднимается, но тут вызывает шеф. Все! Сейчас опять примется отчитывать за опоздание. Виновата я, что транспорт так ходит? Ему что — он на машине ездит. Да разве объяснишь?
Что-то он сегодня веселый.
— Танюш, хочешь подработать?
Еще спрашивает! Когда же я от лишних заработков отказывалась, особенно сейчас, когда благоверный уже полгода работу ищет, а пока на моей шее сидит. Ага, все попятно: он меня в соавторы приглашает, знает, что у Татьяны перо легкое. Ничего, попашу на шефа.
Он мужик порядочный, не обсчитает. Ему — слава, мне — деньги. Еще в командировку предлагает вместе с ним съездить. По-моему, он ко мне неравнодушен, но до поры держит дистанцию.
Ладно, поживем — увидим. Но от командировки отказываюсь, поскольку сына мужу не доверяю. Прошусь работать без обеда, чтобы уйти пораньше. Разрешает.
Часа в два звоню домой. Сын уже пришел.
— Привет, зайка, как дела?
— Ругать будешь…
— Опять двойка?
— Ага…
— По математике?
— Ага…
— Господи, в кого ты такой бестолковый?!
— Я же говорил — ругать будешь…
— А я что, хвалить должна?! Где папа?
— Не знаю.
— Ты ел?
— Нет еще.
— Ешь и садись делать уроки.
Кладу трубку. Суп, конечно, есть не будет, уроки сделает кое-как и гулять убежит. А этот опять, наверно, пьянствовать ушел. Не работу же искать.
Настроение падает, все из рук валится. Иду к шефу:
— Можно я работу домой возьму?
И что с ним сегодня? Разрешает. Еще сочувственно в глаза заглядывает.
— Неприятности дома?
Слезы вмиг подступают — не часто нам сочувствуют. Но слезам пролиться не позволяю — тушь отечественная: такого испытания не выдержит. Машу рукой и иду собираться домой.
С этого момента вдруг начинает везти. Троллейбус подходит почти пустой, мне даже место достается. Много ли для радости надо? Настроение уже на долю градуса поднимается. Мужчина в шляпе смотрит на меня, не отрываясь, причем весьма одобрительно. Конечно, ему лет шестьдесят, но все равно приятно. Еще на полградуса вверх.
По дороге к дому по инерции забегаю в ближайший магазин, ничего не надеясь купить. И какая удача! Дают сливочное масло! И очередь небольшая! Кассирша предупреждает: «Масло кончается». Стою чуть живая: «Хватит — не хватит?» Хватило! Ура! Много ли нынче для счастья надо? Лечу домой, как на крыльях.
Сына дома нет, мужа тоже. А я и рада. Полчасика можно отдохнуть. Опять варю кофе (ото всех радостей жизни уже отказалась, а от кофе не могу, благо, хоть он пока почему-то еще продается).
Пью кофе, просматриваю газеты. Боже ж ты мой, что творится на белом свете! Ну, хоть бы одна газета взяла да про какого-нибудь хорошего человека, что ли, рассказала, как в старые добрые времена.
Неужто их не осталось совсем? Нет, пора перестать читать газеты, надо переходить на классику. То, что у нас все плохо, я и без газет знаю, а классики писали на вечные темы, которые и после перестройки останутся, вот о чем думать надо.
Но вообще-то жить стало страшно — никакой уверенности в завтрашнем дне. Может, и хорошо, что я шубу не купила? Убили бы еще из-за нее где-нибудь. Так-то спокойнее.
Все! Пора приниматься за дело. Сижу — пишу, а мозги одна мысль свербит: что на ужин приготовить? Кашу? Молока нет, и купить негде. Картошку сварить?
Так мой капризный сын без «ничего» есть не будет. Он не понимает, что раз перестройка, так надо пояса потуже затянуть, ему бы котлетку или сосиску, а где я их возьму? Яичницу сделать?
Ох, так ведь ни одного яйца не осталось, талоны за два месяца не отоварены. Курицы, что ли, бастуют? Надо же, в застойные времена неслись, а перестройку не признают. Вспомнила!
У меня же в морозилке пельмени есть. Растительные называются. Внутри у них мясо пополам с картофелем. Правда мяса-то и в мясных не бывало, но сын мой, как ни странно, эти эрзац-пельмени ест.
У него вообще — извращенный перестроечный вкус. Как-то икру по случаю достала, так он нос воротил, а такую дрянь ест. Ну, ладно, выход найден, можно спокойно работать.
Сын является с прогулки потный и грязный и сразу же включает телевизор. Я ору:
— Лучше бы книжку почитал!
Огрызается:
— Не ори!
Ну и оболтус растет. А много ли я ему времени уделяю? А когда? Отказываться ото всех приработков? Так ведь по миру пойдем.
Беру себя в руки. Сажусь рядом с сыном. Глажу по голове, целую:
— Математику сделал?
— Сделал.
— Покажи.
Опять все переврал. Снова завожусь:
— Раз такой бестолковый, гулять больше не пойдешь и телевизор не дам смотреть.
Сын плачет. Становится его жалко. Господи, он-то чем виноват, что мать издерганная, не может с ним спокойно позаниматься и объяснить, что непонятно.
Кое-как разбираемся в математике, ужинаем, смотрим программу «Время». Когда сын ложится спать, я снова сажусь работать.
За полночь приползает пьяный муж. Заплетающимся языком сообщает, что нашел работу. Наверняка врет, чтобы я не ругалась. А у меня и сил на ругань нет.
Спать иду к сыну.
В семь утра звонит будильник, и начинается утренняя круговерть.
Все. Сын в школу выпровожен, муж храпит в соседней комнате, я, наконец, смотрюсь в зеркало: «Господи, до чего же страшна…»
