Только что отъехала машина, привозившая почту и газеты. Кириллыч склоняется над газетами. Они прохладные — долгонько ехали — и удивительно гладкие, свежие. Он раскладывает их по стульям, и в эти минуты каждый стул для него — определенное село или деревня.
За барьером у стола заведующая отделением разбирает почту: письма, переводы, бланки к посылкам.
— Опять этот писатель, — вдруг произносит она, и в голосе ее звучат одновременно удивление и ирония. — Прямо слово — писатель! Целую тетрадь, видно, в конверт запихал. И что он там писать может?
Кириллыч поднимает голову и видит в руке женщины готовый лопнуть конверт с фиолетовым треугольником вместо марки.
— Кому адресовано? — спрашивает он, а сам уже догадывается: не первый год в почтальонах, всех знает и такие письма часто носит.
— Нонке Поповой.
— Витька пишет. Жигалов, — уверенно говорит Кириллыч.
— То-то и оно, что Витька. Был шелапут шелапутом, а там стих на него какой, что ли, нашел?
—Скучает, — вроде бы оправдывает «писателя» Кириллыч, сам думает немного о Витьке и куда больше о зазнобе его — Нонке. Давно он подмечает, что девчонка эта будто бы каким особым чутьем наделена. Нет в сумке Кириллыча письма от Витьки — и Нонка спокойно сидит дома, а если и встретится на дороге, то случайно, поздоровается, и ни слова больше. Будто знает заранее, что письма ей нет. Но, когда несет Кириллыч толстый конверт с армейским штемпелем, Нонка встречает его уже у первых домов и смотрит так, будто сквозь сумку видит это письмо.
— А мне есть что, Кириллыч?
Старому почтальону понятно, почему она беспокоится. Очень уж ее родители настроены против этого «кавалера». Попадет письмо к ним — скандал. Но вот как она всякий раз угадывает?
«И откуда это в девке? —думает Кириллыч, пряча конверт в ту пачку газет и журналов, которую нести ему по размякшему, рыхлому зимнику. — Или верно говорят — сердцем чует? Это какое же тогда надо иметь сердце, какой большой любовью гореть к человеку, чтобы такое чутье было!
А иначе откуда же этому чутью взяться? И вот живет светлое девчоночье сердечко — и кем? — Витькой Жигаловым! Тем самым, которого еще в школе Жиганом прозвали за дерзость, за выкрутасы разные, за то, что быстро волю рукам дает. Выходит, увидела Нонка в Жигане этом такое, что все просмотрели. Чего же это, интересно?»
Память, как бы в ответ на этот вопрос, услужливо подсовывает историю с сараем. Этот проказливый пацаненок страсть как любил прыгать в сугробы с ветхого сарая Кириллыча, за которым ветер наметал самую высокую в селе гору снега.
Витька сначала забирался на ограду, потом с ограды на искривленный ствол березы, а с нее уже — на крышу. Здесь он разбегался и прыгал, по самые уши увязал в сугробе и выбирался из него, хохоча, руками и ногами разбрасывая снег.
А сарай был ненадежный, особенно крыша, сколоченная из старых досок и крытая толем. Однажды крыша не выдержала и проломилась. Витька и еще Димка Бакланов пролетели внутрь и только чудом не повредились.
Незваных пленников Кириллыч освобождал сам. Он отомкнул замок, распахнул двери и вывел одного за руку, другого за ухо. Димку он отпустил — тот впервые оказался на его сарае, а Витьку привел к матери.
Утром пришли двое шабашников и залатали крышу. Был бы у Анны свой мужик, не стала бы она тратиться — первоклассный плотник был ее Степан, но пропал без вести в годы войны.
«Ну, и что? — продолжает думать Кириллыч. — И ничего особенного. В этом еще человека не видно… Интересно, встретит сегодня Нонка или нет?»
…А Нонка в это самое время прибежала с фермы домой и, сбросив сапоги с ног, расстегивая тужурку, идет прямо в угол передней. Там, на стене, за радиоприемником, висит календарь в один лист, и до самой середины марта на нем крестики и кружочки.
Нонка берет карандаш с подоконника, аккуратно перечеркивает вчерашнее число и еще раз пересчитывает дни, идущие от последнего кружочка.
— Четырнадцать, — шепчет она. — Значит, сегодня, если, конечно, все нормально. — Нонка покусывает тупой кончик карандаша и вздыхает.
Но недолга грусть в двадцать лет, когда нет для нее серьезного повода. Сегодня Нонка — хозяйка в доме. Мать осталась на ферме, она там старшая, отец уехал в город получить новый трактор, братишка в школе, а сестренка в детсаде.
Нонка весело и деловито снует по комнатам. Она моет посуду. Тарелки и миски так и мелькают в ее проворных маленьких руках.
Когда-то был он и для Нонки просто Витькой. Кидался крепкими снежками, задирался на вечеринках и танцах в сельском клубе, и так было до позапрошлой весны. В горячую и скорую ту весну Нонка осталась как-то вечером на ферме: сторож заболел, и доярки дежурили по очереди.
Весь вечер слышала она, как в темнеющем поле за ручьем упрямо сверлит тишину трактор, замолкая всего лишь на какие-то минуты и снова тяжело, натужно стуча мотором.
Нонка не заметила, когда он затих — занялась работой, но раздались шаги во дворе. Она еще подумала, что это мать пришла проведать ее. Хлопнула дверь, и кто-то спросил чужим, сиплым голосом:
— Есть тут кто?
Нонка вышла из-за перегородки и встревоженно вскинула ресницы. Прислонясь к двери, прорезанной в воротах, стоял перед ней Витька — черный, осунувшийся, с воспаленными глазами, весь — от сапог до соломенного вихра на затылке — покрытый пылью.
— А, ты здесь, — сказал он. — Попить найди. А то и до дома, кажется, не дойду.
Нонка направилась к бачку с водой, но передумала, повернула в комнату, где переодевались доярки, и вынесла свой бидончик с молоком. С этим бидончиком в руках остановилась она перед Витькой.
— Вот, пей. Так это ты там работал?
Витька не ответил — он спал стоя.
Нонке так сделалось его жалко, что она растерялась. Как быть? Вроде неудобно оставить его так — спящим прислонясь к двери. Значит, надо будить, а будить жалко — так устал человек. Оно ведь и понятно: от самой зари в поле. Может, разбудить, дать напиться, да и уложить здесь, на ферме?
Кто знает, сколько бы еще топталась она беспомощно с бидоном в руках возле Витьки, но тот сам проснулся. Обмякшее во сне тело его начало сползать вдоль косяка на землю, он вздрогнул и разлепил веки. Увидев девушку перед собой, поморгал растерянно и спросил:
— А… откуда ты здесь? Ну, я пошел.
— Ты пить просил. Пей. — Нонка двумя руками протянула ему бидончик. Он взял, пил торопливо, жадно, большими глотками, наконец оторвался от края бидончика, смахнул рукавом белые усики над губой и глубоко вздохнул.
— Уф, хорошо! Теперь я оживу… Спасибо, Нонка.
— Ты дойдешь ли? А то можешь здесь…
Он глянул на девушку пристально и спросил:
— Будто не забоишься?
Нонка улыбнулась доверчиво, пожала плечами.
— А чего бояться? Чай, ты свой.
— Это верно, — кивнул он. — Но я пойду… Да, слышь, — обернулся он с порога, — а сев-то мы кончили. Самые первые. Вот так…
И ушел, шаркая сапогами по земле, гордый работой своей…
Теперь служил он на границе и в письмах своих часто вспоминал о том вечере, о том, как устал он, как хотелось ему остаться, но он переломил себя, и если бы до дома его было пять, десять километров, он все бы их прошел — из принципа…
Нонка смущенно улыбается, вспоминая об этом и многом другом, что было у нее с Витькой. Подоткнув платье, она моет белые широкие половицы и вдруг, мельком глянув в окно, вскрикивает. За окном проходит знакомая фигура с почтальонской сумкой, проходит не останавливаясь!..
— Чего же он мимо? — говорит Нонка и, не глядя, сует ноги в валенки, в которых обычно ходит дома зимой.
Как ветром, выносит ее на мокрое, дымящееся на припеке крыльцо. Как ветром, несет ее по улице, по зеленоватым лужам и шуршащему, волглому мартовскому снегу.
— Кириллыч! Кириллыч, погоди! — кричит она.
А старик стоит уже лицом к Нонке и сконфуженно улыбается.
Та, выскочив, в чем была — в ситцевом платьице и разношенных валенках, с тряпкой в руке, — летит к нему как на крыльях, и талый снег брызгает из-под ее ног, и на лице такая тревога, такое детски-обиженное недоумение, что Кириллычу становится совсем неловко.
«Зря хитрил! — ругает он себя. — Ее, видать, не обманешь. Выкручиваться как-то надо…»
А Нонка — вот она, уже перед ним. Заглядывает в выцветшие стариковские глаза, грудь у нее так и ходит, будто за поездом бежала, глаза блестят, яркий румянец разливается по смуглым щекам, ну, чудо, а не девка!
— Чего мимо прошел, Кириллыч?
— И не говори, — отвечает он. — Старею. Знать, забываться стал…
— Это ничего, — утешает его Нонка. — Это вы задумываетесь. Со мной такое тоже бывает.
— Может, и твоя правда, — соглашается Кириллыч и раз навсегда решает: носить ей письма без выкрутасов. Вон ведь как встревожилась.
А глаза Нонки теперь заглядывают в сумку.
— Есть нам что?
— Как же не быть? Вот «Крестьянка», газеты…
Рука Кириллыча с журналом и газетами повисает в воздухе. Не берет их Нонка. Прямо в глаза смотрит, ждет. Кириллыч, вздохнув, передвигает сумку на грудь и достает из нее заветный толстый конверт.
— А это твой Витька пишет…
Он успевает произнести только «А это…» Письмо будто само прыгнуло в быструю Нонкину руку. Как не терпится ей скорее убежать в дом и распечатать конверт!
— Погодь, — говорит Кириллыч. — Ты вот скажи, как узнаешь, что письмо есть? Чуешь, что ли?
— Нет, — качает головой девушка. — Я дни считаю.
— Только и всего?
— Ага…
— И ни разу еще не ошиблась?
— Ни разу.
«Как ведь просто», — думает Кириллыч, а Нонка стоит перед ним, посмеивается, и прохладный, сырой мартовский ветер теребит ее тонкое платьице, обтягивая им стройные ноги.
— Ладно, беги, егоза, а то прохватит ветром-то, он сейчас обманчивый.
— Что ты, Кириллыч, меня не прохватит, — возражает Нонка и тут же убегает.
«Глупенькая, — ласково думает Кириллыч, шагая от дома к дому. — Что она знает? Для нее весь свет — Витька, да папа с мамой. А Витька ее служит на границе. Мир Витька сторожит. А она писем ждет, точно высчитала, сколько дней идут они, и больно ей будет, если письмо не придет вовремя. Вот ведь оно как…»
У Кириллыча нет своих детей: помешали войны, неустроенность житейская, годы, когда меньше всего приходилось думать о себе. Потому так затаенно и сильно он любит чужих, так хочет счастья Витьке и Нонке.
А в доме Поповых все двери — настежь. В кухне, по только что вымытым половицам, ходит и квохчет курица, сея за собой темные крестики-следы. Там, где расстелило солнце оранжевые половики, сидит на корточках у ведра с водой Нонка.
Шуршат в ее руках двойные тетрадные листы с подробным рассказом о жизни заставы, со стихами. Лежит у нее на коленях любительская фотография: Витька Жигалов — первый на деревне забияка — запечатлен у кривого деревца вместе с овчаркой.
Он в гимнастерке и сапогах, очень похож на того паренька, которого проводила Нонка в армию, с которым дружила, хотя родители ее были против этого «кавалера». Он тот же и немного другой — строже, взрослей, лучше.
В эти минуты Нонка мысленно разговаривает с ним, и нет в целом мире людей ближе, чем они двое.
Сегодня вечером она напишет ответ и вложит в конверт свою фотографию, посмотрев на которую, товарищи Витьки по заставе скажут:
— Вот это деваха. Ты держись за нее, Витька…
Завтра Нонка опустит письмо в синий ящик на стене сельского магазина, поставит кружочек на календаре, и снова начнутся для нее четырнадцать дней ожидания…
