В день получения зарплаты доярка Марья Бердникова, двадцатисемилетняя разбитная, ладная женщина, во всеуслышание заявила работающему невдалеке скотнику Ивану:
— Ваня, если купишь мне сегодня платье в сельмаге— я там отложила, спросишь, — так вот, если ты его купишь, то выйду за тебя замуж.
Иван выронил лопату и спросил, не обращая внимание на хихиканье доярок:
— Правда?
— Конечно. Сегодня купишь, сегодня и поженимся. Ну как?
— Куплю. — Иван, сняв шапку, мял ее в руках, счастливо улыбаясь.
Был Иван не то чтобы совсем дурак, но какой-то чудной, не такой, как все. Среднего роста, коренастый, он обладал недюжинной силой, и когда шел, слегка наклонившись, выставив вперед плечи и опустив длинные, почти до колен, руки с могучими кистями, становилось не по себе.
Но вот Иван подходил ближе, и все опасения исчезали — перед нами стоял большой ребенок, с вечно смущенной улыбкой и добротой голубых глаз. А приглядевшись повнимательнее, становилось ясно, что взгляд у него не то чтобы добрый, а какой-то очень уж преданный, словно Иван собирался выполнить любое ваше желание.
Когда учился Иван в школе, был он тихим, смирным и никому не доставлял особого беспокойства. А вот ему доставалось, и особенно от школьников намного слабее и младше. Потом стал работать.
Работал Иван за двоих и получал хорошо. Его заработки многим не давали покоя — мужчины старались перехватить Ивана в день зарплаты, занимали на бутылку-другую, конечно, без отдачи, и часто бывало, что возвращался он домой почти без денег.
Мужчины иногда и подпаивали Ивана. И каждый раз повторялось одно и то же. Он выносил все, что было у него съестного, за дверь своей маленькой, с одним окошечком, избушки, и вскоре вокруг собирались собаки со всего села. Им-то и перечислял Иван свои обиды, которые вдруг просыпались у него.
Наутро Иван появлялся на работе со своей неизменной улыбкой, готовый всех простить, всем помочь. К женщинам и детям у него было вообще благоговейное отношение. Чем доярки и пользовались: нагружали работой, посылали за конфетами, шоколадом— естественно, покупал он все за свои деньги. Его хвалили, могли даже чмокнуть в щеку, и был ли в то время кто счастливее Ивана!
Слова Марьи о женитьбе, вызвав сперва смех, все же заставили женщин задуматься:
— Нехорошо делаешь, Марья, нехорошо.
— А что такое хорошо и что такое плохо? Может, для кого другого плохо, а ему хорошо, что такая баба, как я, обратила на него внимание. А? — И Марья картинно прошлась перед женщинами.
А Иван тем временем уже был в конторе: не терпелось побыстрей получить деньги. Узнав, что зарплату будут выдавать только завтра, он страшно огорчился и пошел к директору совхоза— это был, пожалуй, первый случай, когда Иван не поверил, обычно он все сказанное принимал за чистую монету. Директор подтвердил: да, надо подождать до завтра, и поинтересовался:
— Зачем тебе деньги, есть не на что? Могу занять.
— Нет, мне много надо. Куплю Марье платье, и она выйдет за меня замуж.
— Это она сама тебе сказала?
— Сама.
— Ну ладно, иди. Подождет твоя Марья до завтра, ничего с ней не случится.
— Подождет. Ничего с ней не случится, — повторил успокоившийся Иван и ушел. А на ферме доложил Марье:
— Денег сегодня не будет. Ты подождешь?
— Да уж постараюсь, перебьюсь как-нибудь ночку,— делая печальное лицо, ответила та.
Была Марья местной, окончила десять классов и поехала в город учиться на продавца. Уговорила ее мать: не хотела, чтобы дочь всю жизнь, как и она, провела возле коров.
После окончания курсов Марья осталась в городе, работала в промтоварном. Мать потом с гордостью рассказывала, как дочь ее в чистеньком, в тепле, играет весь день музыка — рай, а не работа. Вдруг Марья уехала вроде с какой-то экспедицией и предупредила мать, чтоб не беспокоилась, если долго не будет получать писем.
Вернулась Марья в деревню через десять лет. Вместо худенькой, застенчивой девчонки перед односельчанами предстала ладная бедрастая женщина с нахально-веселыми глазами. Как жила она все эти годы, никто не знал.
Если прошлое Марьи было неизвестно, то настоящее… По селу ходили такие слухи, что люди только охали и качали головами. То в одном, то в другом доме слышались крики жен с угрозами в адрес Марьи.
Мать Марьи ходила по селу с опущенной головой. А сама она расхаживала как ни в чем не бывало, играя бедрами и сводя с ума мужиков. Женщины, глядя на нее, удивлялись: ну, чего так их влечет к ней? И не одна пыталась загодя раскрыть глаза мужу, чтобы он, не дай бог, не сорвался в этот бесстыдный омут.
Каждая находила у Марьи явные недостатки в фигуре, в походке, в лице. Мужья согласно кивали, но вот Марья проходила мимо, и все, с таким старанием посеянное в их головах, выдувало. Как она шла, а глаза— они смеялись над робостью… Нет, таких женщин на селе еще не было.
Успокоились жены лишь тогда, когда Зина Саморцева приехала из города с мужем. Зина окончила университет и получила назначение в родное село. Дед Саморцев, много раз за время учебы внучки слышавший: «У Зиночки дипломная работа. Вот получит Зина диплом…» — когда ему представили зятя, восхищенно сказал:
— Вот это диплом!
Так за Михаилом Сиваковым и утвердилось это прозвище. Был Михаил широкоплечим красавцем с роскошной шевелюрой. Гордо поглядывала на односельчан Зинина родня: еще бы, такого парня отхватили— знай наших. Правда, потом выяснилось, что Михаил — алиментщик: в городе растет дочь. Дед Саморцев, сидя на лавочке со стариками, сказал:
— Диплом— он и есть диплом, картонка, и все. Внутри ни листочка.
Но остальная родня отнеслась к этой новости с пониманием: мало ли что бывает, ошибся парень, зато, посмотрите, как Зину любит. А посмотреть было на что. Если шли из магазина, он не давал ей нести даже маленькую покупку, а от реки к дому вел по косогору за руку, словно Зина сама не смогла бы подняться, — деревенский люд дивился такому обращению.
Правда, зять не замечал почему-то, как теща колет дрова, но что сделаешь — музыкант, надо беречь пальцы. А играл Сиваков замечательно: на аккордеоне, на баяне, на гитаре— на чем угодно.
А как пел — заслушаешься! Такой человек без работы не останется — пригласили сразу в два места: в школу и в Дом культуры. В художественную самодеятельность валом повалили девушки и молодые женщины, за ними потянулось и мужское население. Как-то заглянула Марья. В тот же вечер счастью Зины Саморцевой пришел конец.
Зина об измене мужа узнала одной из первых, уж больно заметными были и Сиваков и Марья, — на следующий день добрая душа и донесла. Узнала, но ни словом не попрекнула мужа, словно и ведать ничего не ведала.
А когда старый Саморцев, болея за внучку, спросил Зину, долго ли она будет терпеть такое надругательство, то Зина, которая жила с дедом душа в душу, накричала на него, что виноваты во всем они, нечего вмешиваться в ее жизнь, мол, сразу невзлюбили Михаила, а ему скучно в деревне, он человек творческий, привык говорить о музыке, о литературе, а тут только и знаете, что о работе да о работе… Накричавшись Зина расплакалась навзрыд.
Это и побудило старого Саморцева идти к Марье, сказать, чтоб не ломала внучке Жизнь.
Войдя в дом Марьи, Саморцев, заранее решивший поговорить со всей строгостью, неожиданно поклонился и сорвавшимся голосом просительно сказал:
— Марья Алексеевна, прошу вас, не заступайте счастье моей внучке, совсем извелась девочка. И у меня, у старого, сердце разрывается, на нее глядючи. — Голос у Саморцева дрогнул, и он умолк.
Марью, которую в подобных ситуациях ругали и даже пытались побить, такое начало разговора смутило, и она растерянно пробормотала:
— Хорошо, не буду…
При всех своих недостатках она всегда держала слово и если давала его, то тут уж кровь из носу, а сделает, хоть и во вред себе. Уйди на этом Саморцев, глядишь, и вновь обрела бы если не счастье, то хоть спокойствие внучка. Но захотелось ему, увидевшему, что дело идет на лад, как-то подсластить хозяйке, и он брякнул:
Зина-то моя, невинный ангел, а вы, Марья Алексеевна, женщина яркая, соблазнительная, ни одному мужику не устоять. Да и вам все равно, «Диплом» или кто другой. — По лицу Марьи Саморцев понял, что ляпнул не то, и поспешил загладить сказанное: — Будь я молодым, из-за вас хоть в огонь, хоть в воду…
Но было уже поздно.
— Да я тебя и молодым бы на километр не подпустила. Иди лучше поплачь со своим невинным ангелочком. — Марья, не давая Саморцеву опомниться, вытолкала его во двор и там, громко ругаясь, невольно оповестила соседей и прохожих, зачем он к ней приходил. Естественно, доложили Зине, и та перестала с дедом даже разговаривать.
Председатель сельсовета вызвал Марью и, пытаясь припугнуть, сказал, что поставит вопрос о ее выселении. Марья, не раздумывая, показала кукиш.
На этом разговор и закончился.
…Хотел Иван поделиться своей радостью с сестрой Верой, но увидел Вериного мужа, Сергея, и юркнул в свою избушку.
Была Вера на три года младше Ивана, но уже в школе ей приходилось защищать его от насмешек и издевательств. И неважно, кто обижал брата: ее одноклассник или верзила намного старше, — Вера храбро бросалась на обидчика. Шли годы, и скоро в присутствии Веры никто не отваживался обижать Ивана.
Кроме одного человека — ее мужа. При матери жили мирно, но после ее смерти муж заявил Вере: или я, или этот придурок. Вера поплакала и выпросила у мужа жить Ивану в теплой кухне.
Перенесли в избушку кровать и объяснили Ивану что к чему. Но Ивана всегда тянуло к людям, и потом у него в голове никак не укладывалось, почему ему нельзя заходить в дом, в котором он прожил всю свою жизнь.
В Вере, согласившейся на выселение брата, словно что-то сломалось: из веселой, светившейся счастьем она превратилась в усталую, нервную, некрасивую женщину. По-прежнему ли любила Вера мужа? Скорее всего она просто боялась остаться одна.
А Марья уже назавтра и думать забыла о «женитьбе», о платье: мало ли как пошутишь, все помнить — голова заболит. Да бабы пристали, весь день только и слышалось:
— Приданое-то готово? Ты посмотри, какие руки у Ивана, не только поперек, но и вдоль обнять может. — И дальше в том же духе.
Марья, не привыкшая, чтоб над ней смеялись, в конце рабочего дня не вытерпела:
— Ваня, берешь меня в жены?
Радостная улыбка была ей ответом.
— Тогда пошли ко мне.
— А платье? — не верил своему счастью Иван.
— Подождет. Мы с тобой теперь будем деньги на машину копить. Пошли.
Что делать с Иваном, она уже решила — покормит ужином и по темноте отправит домой.
Только сели за стол, появился Сиваков, с любопытством глянул на Ивана, сказал:
— Я думал, шутят женщины. Ты, Марья, спокойно жить не можешь. — Сиваков пристроил на вешалку полушубок, шапку и, грея руки над печью, приказал: — Давай, Иван, топай домой! Пошутили, и хватит. Медовый месяц закончился.
Иван с готовностью поднялся, но Марья прикрикнула:
— Сиди!
Иван покорно сел, виновато поглядев на Сивакова. Тот, в свою очередь, с удивлением посмотрел на Марью.
— Может, мне уйти?
— А мы с Иваном никого не держим.
— И пойду! — Сиваков нахлобучил шапку, схватил полушубок. — Нужна ты мне! Считайте, Марья Алексеевна, что мы с вами не знакомы. Адью!
— Топай! Топай! — В голосе ее было столько решимости, а самой страшно стало, вдруг действительно больше не придет. Но кинуться вслед, позвать — такого Марья и не подумала. Теперь о том, чтобы отправить Ивана домой, не могло быть и речи. «Вот возьму и продержу с неделю. Точно, так и сделаю. — Она невольно глянула на его могучие руки. — Хоть и в разных комнатах будем спать, да только на дверях ни замка, ни крючка, схватит такими ручищами, и не пикнешь. Эх, где наша не пропадала!»
Назавтра Ивана засыпали вопросами, само собой, когда Марьи рядом не было: «С кем спал? Приходил ли Сиваков? Что Марья говорила?»
Заметили женщины в поведении Ивана новую черту. Раньше кто бы что ни приказал, Иван тотчас бросался исполнять, теперь он прежде смотрел на Марью, и если она не разрешала, он не двигался с места, хотя было видно, каких усилий это ему стоило.
Быстро прошел срок, который Марья определила для совместного проживания с Иваном. Произошло и выяснение отношений у «молодоженов» — так звали их на селе. А началось с того, что встретил раз Ивана Сиваков и спросил:
— Спишь-то с Марьей или один?
— Один.
— Как же так, ты муж, хозяин и спишь один? Ты должен спать с Марьей. Если она будет против, то стукни ее хорошенько. Муж обязан жену бить, тогда она будет его целовать и обнимать. А когда с ними по-хорошему, они наглеют. Понял?
— Понял! — твердо ответил Иван.
Вечером, когда Марья постелила ему, он взял свою подушку и отнес на ее кровать.
— Иван, это что такое? — удивилась Марья. — Ну-ка быстро отнеси на место.
В ответ Иван показал кулак и быстро спрятал его за спину, испуганно вытаращив глаза.
— Тебе что, не нравится у меня?
— Нравится.
— А почему кулак показываешь? Кто тебя научил?
— «Диплом», он сказал…— И Иван слово в слово передал весь разговор с Сиваковым.
— Эх, ты! Муж и жена — это когда уважают, любят друг друга. Запомни хорошенько и никого не слушай.
Ничто не мешало теперь Марье расстаться с Иваном, но выгнать его не было сил.
Разговаривая с ним по вечерам, узнала, что любит Иван до слез русские народные песни и обожает смотреть по телевизору цирк. Марью это поразило, потому что, то же самое любила и ее мать.
Еще Иван, так же как и Марьина мать, не мог смотреть фильмы про войну. Мать — понятно: у нее отец и жених погибли на фронте, а вот Иван почему закрывает глаза ладонями?
Вот это сходство с матерью заставило Марью по-иному взглянуть на него. Ну, грамота плохо давалась, ничего скрыть от людей не может, не обманет, не обворует, не ударит, не оскорбит, работящий.
Но ведь и мать у нее была такой же и тоже едва читать да писать умела, потому как с малолетства работала. Да, было — о чем подумать. Ну как ему сказать, чтоб он уходил? Как? Если он смотрит на тебя с такой верой.
Но и не жить же все время с ним, годы уходят, а ведь тоже хочется счастья, хочется иметь ребенка — пройдет несколько лет, и все. Жизнь вспять не повернешь. И зачем только тогда послушалась, поехала в город? Если бы мать знала, что она пережила…
Вспоминая прошлую жизнь, думая о настоящем, зашла Марья к директору, непривычно тихая, а то, что сказала, и вовсе ошарашило:
— Знаете, поставила я себя в такие условия, что ни выгнать Ивана, ни самой остаться. Уеду я. Подскажите, какую бумагу написать, что дом Ивану передаю, а то ведь выгонят его. А бумагу эту при себе держите. Не давайте Ивана в обиду. Обещаете?
Иван не поверил в отъезд Марьи. И когда кто-нибудь заговаривал с ним об этом, зажимал ладонями уши и уходил. Поверил лишь директору, у него и спросил:
— Она вернется?
— Вернется, — пообещал тот, да и что он мог сказать, глядя в эти страдающие глаза.— Вернется! Ты жди.
Иван посуровел лицом, исчезла улыбка, часто во время работы останавливался, не видя никого и не слыша.
Перед майскими праздниками повстречался Ивану Сиваков:
— Что, все ждешь свою кралю? Ну и дурак. Шиш она приедет. Ей в деревне тесно, мужиков мало, а в городе раздолье.
— Врешь! — перебил его Иван, и Сиваков, взглянув на него, испуганно попятился. — Она вернется! Я люблю ее.
А ты… ты плохой человек!
После праздников Иван исчез. Хватились, когда он второй день подряд не вышел на работу. Неделю село поговорило об Иване, а тут начался на реке ледоход, и весенние заботы полностью захватили селян.
А уж летом кто-то из приезжих сообщил новость, что слышал, мол, о мужике, который— надо же, в конце двадцатого-то века— пешком ходит по белу свету, ищет Марью, то ли жену, то ли невесту. На вопрос, как зовут того мужика, приезжий ответил: — Иваном.
