Мне было шестнадцать лет, когда я влюбился. Влюбился с такой силой, что ничего не шло на ум. Спать не мог, ел не замечая что ем, все думал о ней — о Светланке Прозоровой — красивой девчонке с большими серыми глазами.
Они были настолько красивы. И все в ней было прекрасно: маленький рот, длинные светло-русые волосы. Я смущался, когда подходил к ней, краснел.
Конечно, я был весь у нее на виду. И она отлично понимала, что я влюблен в нее. И тем жестче относилась ко мне.
— В чем дело? — спрашивала она, видя, как я неотрывно на нее гляжу.
Что я мог ей ответить?
— Ну, что ж ты молчишь?.. Чего стоишь?
— Так…
— Табак! — непонятно почему «табак» говорила она и насмешливо глядела на меня.
От такого ее взгляда, от своего бессилия я совершенно терялся. Убежать бы! Да разве убежишь от любви! И я продолжал стоять истуканом.
— Так чего ты стоишь?
Ей нравилось унижать меня. Но я был рад и такому ее вниманию.
Ты просто глупый, — говорила она и глядела на меня чуть прищурясь. А я еще больше пунцовел. И чувствовал, как у меня пылают уши.
— Господи, ты что, их клюквой натираешь, свои уши? —тут же замечала она.
Я понимал, она меня не только не любит, но даже и презирает-то через силу, настолько я ей не нравлюсь. И вместе с тем ей зачем-то надо было, чтобы я вот так безропотно сносил все ее насмешки, издевки. Я не обижался.
Я согласен был и на унижение, лишь бы она, хотя бы и так, говорила со мной.
Я даже не знаю, как это получилось, что из тощей девчонки с жиденькими косицами вдруг выросла вот такая красивая девушка.
Это с ней произошло в летние каникулы. Вернулась загорелая, стройная, сероглазая. Да-да, сероглазая! До этого я ее глаз не замечал, а тут два ярко-серых прожектора, устремленных на меня.
Ну, чего ты так смотришь? — в первую же встречу сказала она. И в ее голосе прощупало что-то властное и надменное.
Ничего, — не сразу ответил я, чувствуя, как начинаю краснеть.
Ничего — это нуль, пустое место, — тут же отрезала она.
Не знаю, вообще-то я не застенчивый, но тут меня словно сковало. Она засмеялась и, чуть покачивая бедрами, ушла.
И так повелось каждый раз, когда я подходил к ней. Глумилась надо мной, унижала, смеялась.
Была глубокая осень. Темнело рано. Лили дожди. Однажды мы задержались в спортивном зале — заигрались в баскетбол. И когда вышли на улицу, совсем стемнело. Электрические фонари еле пробивались сквозь дождевую мглу.
Светлана шла под зонтом, быстро, перепрыгивая через лужи. Я еле поспевал за ней. Внезапно она остановилась. И я чуть не налетел на нее.
— Разве ты живешь в моей стороне? — строго спросила она.
— Не-ет…
— Тогда зачем идешь?
— А разве нельзя…
— Иди, мне не жалко. Только не понимаю зачем? Чего ты хочешь от меня?
Мне бы сказать: я люблю тебя, но я не мог. Только глядел на нее.
— Я что, нравлюсь тебе?
Она могла бы и не спрашивать — знала, видела. Но ей надо было еще больше унизить меня. Я поглядел в ее глаза. Свет от фонаря падал наискось, не освещая ее лица, и от этого ее глаза были темными, с какими- то мерцающими звездами в глубине зрачков.
Одним дыханием я ответил:
— Да.
— А ты спросил меня, нужно ли мне это? — тут же сказала она. — Или ты думаешь, никто ничего не замечает в классе? И не смеются над тобой и надо мной!
— Пусть.
— Да? Но я не вижу в тебе ничего такого, за что бы можно было полюбить тебя. Ты какой-то… трусливый, что ли! Ну чего ты молчишь?
— Я не трусливый.
— А чем ты это докажешь?
— Испытай. Я все сделаю, чтобы доказать, что я не трус.
— Все? Ну-у, смотри, я сейчас что-нибудь такое придумаю… Вот что, пойдешь на кладбище и положишь вот этот платок, — она достала из кармана смятый комочек, — и положишь его на цветы Надежды Саввишны.
Надежда Саввишна, наша старая учительница, умерла неделю назад.
— А утром я проверю. Но не вздумай меня обмануть. Не вздумай положить утром. Иди, а я тебя буду ждать вот здесь.
Я взял платок и побежал.
Городок наш небольшой. От центра до кладбища, если идти быстрым шагом — полчаса. Мне же потребовалось куда меньше. Сначала я бежал по главной улице, освещенной фонарями, потом свернул на боковую, темную, с лужами и грязью.
У самых ворот было уже совсем темно и затаенно-глухо. И тут мне впервые стало не по себе. Словно какая-то черта отделила меня от поселка. Но я пересилил в себе неприятное чувство робости и прошел ворота.
Черными силуэтами возникали на фоне тусклого неба пирамидки и кресты. Я старался на них не глядеть, шагал все быстрее, крепко сжимая в кулаке платок.
Я никогда не задумывался раньше над тем, что человек умирает. Что его хоронят. И что его прах, труп, лежит в земле. А тут невольно думал об этом и представлял, как на протяжении всего кладбища в земле лежат они.
И тут мне стало так страшно, что я чуть не закричал. Не знаю, что со мной стало бы, если кто-нибудь вышел навстречу.
Чтобы скорее освободиться от платка, я побежал. Могила Надежды Саввишны была рядом с дорожкой. Добежав до нее, я кинул платок на венки и уже повернул обратно. Но тут поймал себя на том, что я здорово трушу, а этого не должно быть.
Ведь Светлана послала меня, чтобы проверить, не трус ли я? Ее обманывать нельзя, как нельзя обманывать и самого себя. И я поднял платок, расправил его и аккуратно положил на мокрые цветы.
Сердце мое, до этого бившееся часто, неожиданно стало стучать спокойнее. И я, уже не страшась ничего, пошел к выходу.
Выйдя на дорогу, я вспомнил, что Светлана ждет меня. Но странно, никакого желания идти к ней у меня не было. Я еще не сознавал, что произошло за эти страшные минуты в моей душе, но о Светлане я даже думать не хотел.
И пошел домой.
— Боже, где ты был? — воскликнула мама, увидя меня всего измокшего и в грязи.
Я ничего не ответил.
Утром ко мне подошла Светлана. И тут же к ней подлетели две ее подружки.
— Все же я оказалась права,— сказала она,— ты трус! — И презрительно усмехнулась:— Я тебя ждала больше часа, и ты не пришел. Отдавай платок! А то еще будешь хвастаться, что я подарила тебе!
— У меня его нет, — впервые совершенно спокойно сказал я и поглядел в ее глаза — серые и жестокие. — Он лежит на цветах у Надежды Саввишны. И отошел от нее. Навсегда. Что произошло с ним, он не понимал, только все чувства улетучились, как-будто их и не было. Светлана была удивлена. Она посмотрела на него совсем другими глазами. Но уже было поздно.
