Когда я был ребенком, у нас во дворе жила бабулька. Божий одуванчик. Белые кудри из-под фиолетового берета, тонкие синие губы, голубые глазки. Ходила всегда в одном и том же плаще болотного цвета и ботинках «прощай молодость».
А на поводке у нее был Дик.
Никогда, ни до, ни после, я не видел такого злобного монстра. Он был маленький. Побольше кошки, но поменьше спаниеля. Черный, лохматый, с рыжими подпалинами. Кое-где на шерсти видны были пятна зеленки.
Я его боялся. И недаром.
— Дикусе уже много лет. — Говорила его хозяйка. — Не надо его нервировать.
Много не много, а может, лет пять ему было. Вполне молодой пес. Без возраста. И жутко злой.
Когда он видел людей, и меня особенно (так мне думалось), он начинал истошно лаять. Лай этот был уж каким-то совсем эпическим. Он извергал на прохожих потоки ненависти и злобы. Хрипел. Причем, не как обычно лают собаки, а на разные лады и, казалось, как-то совсем осмысленно злобно.
Я еще мальчишкой был уверен в том, что он говорит на своем собачьем языке.
Причем, речь его была образцом чистой ненависти.
— Гав, гав, сука! Только подойди, урод, на куски тебя! Ну, давай, че ты, мля? Гав! Гав! — Хрипел и вырывался Дик, — ща я сорвусь с поводка и капец тебе, гнида! Гав! Гав!
Это было страшно. Обычная вроде дворняга, и столько зла.
— Дикуся, ну что ты? — Спрашивала его старушка и с трудом тянула за поводок. — Боря хороший, Боря тебя не обидит!
Это, значит, я не обижу Дика! Да хорошо еще, если я ночью не обоссусь, когда это существо из страшной сказки мне приснится…
Иногда Дик срывался с поводка и убегал. Врать не буду, о растерзанных им людях я не слышал. Даже о покусанных этим псом речи не было. Но двор в такие моменты быстро пустел. И по детской площадке, по гравиевому футбольному полю, по кустам рядом с подъездами метался этот черный сгусток зла.
— Ну-ка вышли все! Гав-гав-гав! (Хрип, рычание, хрип). Порву! К хренам собачьим! Гав-гав-гав!
Толик, мой сосед, которому досаждал Дик, меланхолично сообщал, что как только поймает Дика, повесит эту гадину на ближайшей березке:
— Без поводка бегает. Детей пугает…
Кормить его боялись. Поэтому через день-другой он, устав лазить по помойкам, возвращался к хозяйке, на поводок.
— Пришел, Дикуся, миленький! Безобразничал? — Она, единственная, кому он это позволял, гладила и ласкала его. — Что же ты кушал? Смотри, не убегай больше!
Впрочем, иногда он и подолгу отсутствовал. Видимо, гулял где-то в ближайшем лесопарке и чем-то там питался. Не убивали его только потому, что любили хозяйку-старушку. Она часто причитала и жаловалась своим подружкам на лавочке у подъезда:
— Умрет Дикуся, что мне делать? Как жить?
— Другого заведешь, — отвечала баба Катя, поправляя платок, — щеночка!
— Ды куды, там! Старая я! Дикуся, он такой умный, ласковый!
Слыша такое, даже суровый Толян не осуществлял свои намерения относительно Дика и березки.
И этот маленький сгусток зла продолжал ненавидеть весь наш двор.
Кстати, помимо злобы и в храбрости ему было не отказать. Временами он вступал в бой за какую-нибудь течную сучку с другими, куда более крепкими псами, а то и целые своры рвали его на куски. Но он всегда выживал. Только пятна зеленки видны были то и дело на лапах и желтоватых подпалинах…
Кажется, уже когда я стал молодым человеком и увидел совсем постаревшего Дика, которого едва-едва удерживала двумя руками на поводке та самая старушка, то впервые понял простую истину: когда мы кого-то любим, то видим объект другими глазами…
— Господи! — Причитала и плакала старушка, — Дикуся убил голубя! Дик! Как не стыдно! Фу, брось!
Дик действительно держал в зубах дохлую птицу.
— Теперь понятно, — Сказал я, — чем он питается, когда убегает в лес. Голубей там много.
— Да он хороший, ласковый! — Причитала старуха.
Тут хороший и ласковый кусок зла выплюнул голубя и оскалился на меня. Клыки у него были розовыми от кровавой слюны.
— Ррррр. Чего пялишься, урррод, это мой голубь, рррррр….
А еще, кроме черной злости и храбрости, было в Дике какое-то благородство.
Годам к шестнадцати у меня появилась девушка, и когда я вел ее знакомиться с родителями, то очень боялся встретить сорвавшегося с поводка Дика, с его злобным лаем и рычанием. Как известно, чего боишься — то и происходит.
Уже у подъезда я увидел моего черного с подпалинами и в зеленке недруга. Но, о чудо, увидев меня, он остановился и молчал.
— Молчит! — Удивился Толян, пивший пиво у подъезда, и с интересом ждавший, когда Дик облает мою девушку. — Надо же! Связки что ль повредил? А подвесить его все же стоит!
Не знаю, повредил ли Дик голосовые связки, но смотрел на меня он с таким голливудским выражением, с каким смотрят негры, когда белый идет по их кварталу. Глаза его прямо излучали надменную ненависть. Мне казалось, он говорит внутри себя:
» Иди, дохляк, мы с сучками не трогаем, но попадешься ты мне…»
Старушка ошиблась. Она померла раньше Дика, а квартира досталась родственникам из Подмосковья. Дика просто выперли на улицу, потому что держать это злобное существо никто не хотел, а доехать до ветеринарки новые хозяева поленились.
И Дик еще какое-то время носился, хрипя и лая на всех и вступая в бои с овчарками и догами. Только теперь некому было мазать его зеленкой.
Я пытался его кормить остатками пирожков, но он не подбирал брошенные куски, а продолжал лаять:
— Гав-гав-гав! В зад себе засунь этот пирожок, гнида!
Не осуществил свой гроздный план и Толик. Соседа зарезал собутыльник. Как обычно, по дикой пьяни. Поссорились из-за бабы, которая, по слухам, крутила с ними обоими. Семь ножевых ранений и скучные похороны….
Дик вскоре исчез. Видимо, переселился в лесополосу.
Я женился на той девушке и переехал к ней, на другой конец города, и не возвращался пять лет. Собственно, делать мне там было нечего. Вероятнее всего, все, кого я знал, включая Дика, которому по моим подсчетам должно было быть лет двадцать, если не больше, переехали или померли.
Но однажды ностальгия замучила меня. Так бывает, иногда охота попасть в те места, где рос, взрослел, и которые покинул навсегда. Короче, я вернулся.
Взял свою жену, и мы поехали на нашу улицу.
И оказалось, я ошибся! Конечно, в этом лысом, с остатками свалявшейся черной шерсти, существе трудно было узнать прежнего моего врага, но когда он захрипел и залаял, я понял: этот маленький сгусток зла, со сверкающими ненавистью глазами, этот задыхающийся от лая, еле плетущийся долгожитель — тот самый Дик.
— Представляешь! Он жив! Жив!
— Чему ты радуешься? — Удивилась жена. — Этой крысе? Прогони его!
— Прогнать Дика невозможно.
— Чего он на нас хрипит? — Жена прижалась ко мне, потому что, наконец, в полной мере ощутила все то зло, что жило двадцать с лишком лет в этом странном существе, — Чего он от нас хочет?
— Он говорит, что перекусит мне ребра, — Серьезно ответил я, — выгрызет сердце, съест его, переварит и высрет, если мы еще раз придем в его двор.
— Ничего себе! Пошли тогда. Непонятно, чему ты так радуешься!
— Жив, — говорю я, то ли жене, то ли хрипящему Дику, — молодец, что живой.
С тех пор прошло много лет. Я больше не возвращался во двор моего детства. Дик, конечно, давно издох, или его-таки заслуженно прибили люди. Но так как я этого не видел, в моем воображении он все еще живой.
И когда я вспоминаю о нем, то шепчу:
«Давай, Дик, порви их всех».
И он отвечает мне.
«Тебя первого! К хренам собачьим! Гав, гав, гав!»
