Последние полгода я тяжело болела. И еще в больничной палате решила, что, как только выздоровею, поеду в город моего детства, побываю на маминой могиле и посажу на ней куст кораллового снежника.
О коралловом снежнике мама мечтала при жизни, искала его, все хотела посадить в нашем палисаднике.
Однажды ей удалось достать заветный куст. С каким благоговением высаживала она его под окнами, холила. И куст прижился, выбросил некрупные темно-зеленые листья яйцевидной формы. А во второй половине лета из пазух листьев показались цветочные кисточки маленьких бледно-розовых колокольчиков.
«И чего мама нашла в этом снежнике?!» — думала я.
Цветы были мелки и неказисты, а ягоды — ядовиты.
К осени крохотные розовые колокольчики превратились в крупные белые ягоды. И я поняла, что снежник покорил мамино сердце своими плодами. Увидев раз, их уже невозможно было забыть.
И вот теперь мне захотелось во что бы то ни стало разыскать коралловый снежноягодник, посмотреть на него и посадить куст к маме на могилу.
Коралловый снежник оказался, действительно, редким растением. Но нашла я его в своем городе. Знакомые дали адрес садовода-любителя, и в один из выходных дней я поехала к нему на дачу.
Стоял уже октябрь. Крупные кусты снежника густо разрослись вдоль забора и празднично пламенели своими коралловыми кистями.
Я рассказала садовнику о маминой мечте. Он слушал внимательно, согнувшись вперед круглой спиной. Длинные седые волосы свисали вдоль худых впалых щек. Старческие глаза были влажными.
Садовник сам бережно и медленно выкопал куст и молча протянул его мне. Деньги взять наотрез отказался, даже обиделся на меня за то, что предложила.
Осень — самое хорошее время для путешествий на любом виде транспорта, потому что пейзажи ее так хороши и разнообразны, что любоваться ими можно без скуки с утра до вечера, тысячи километров.
А мне надо было проехать всего триста. И осенняя красота, увиденная из окна, распалила мое сердце до какого-то неприличного для такой поездки восторга, когда каждый пустяк в жизни мил и прекрасен.
Город моего детства мал, провинциален и уютен. Летом дома утопают в зелени. А теперь город полыхал ярким желто-багряным пламенем, слепя глаза.
С вокзала я поехала сразу на кладбище и прополола там несколько часов. Подправила могилу, посадила снежник, посидела на скамейке, смотря на мамину фотографию.
Меня неудержимо тянуло к нашему дому. Правда, он был уже пять лет не наш, с тех пор, как умерла мама. А половину его мы продали совсем давно, после извещения с фронта об отце. Потом мы с братом уехали в областной город. И мама жила одна в передней половине дома.
От кладбища дом был недалеко, я дошла до него пешком и тихо села на «нашу лавочку» у террасы.
Белого снежника в палисаднике не было, и мне стало грустно.
Березы шелестели листвой так же, как в детстве и в юности, когда я приезжала домой. В соседнем дворе гоготали гуси. С другой стороны улицы доносился негромкий разговор.
Там, на фоне светлой зари, вырисовывался в сумерках силуэт высокого дома. В нем жил когда-то мальчишка, с которым мы дружили в школе пять лет. И родители считали нас женихом и невестой. А потом мы разъехались и как-то потерялись.
Мною овладели воспоминания. Показалось, будто бреду я по нашему поредевшему осеннему саду. Иду мимо малинника. Летом он всегда густой и таинственный. Мы любили в детстве прятаться в нем во время игры. А поздней осенью он, прочищенный, безобразно редкий, выглядит жалко и грустно. Кусты подвязаны к кольям и не вызывают симпатии.
Стволы терновника черны, как мокрый забор. На оголенных ветках, на самой макушке, висят сизые ягоды. Я трясу дерево, и они нехотя сыплются на траву. Сизый налет тут же стирается пальцами. И ягода сверкает атласной чернотой, мягкая, манящая. Еще не взяв ее в рот, чувствую приятную кислоту на языке.
Картофельное поле бугристо и усыпано пожухлой ботвой. По его простору проносится, игриво вскидывая задние, в белых носочках, ноги, телка Звездочка.
— Звездочка! — зову я телку.
Она останавливается как вкопанная. Белое пятнышко у нее на лбу горит звездочкой. Телка смотрит на меня вопросительно. А потом, опять взбрыкнув ногами, уносится по полю, будто вовлекая меня в игру.
Звонко шуршат у меня под ногами бурые листья. И сад весь буро-желт и черен. Только совхозное поле вдали лежит нежно-зеленым ковром, посылая к небу переливчатый серебряный блеск.
Из огорода слышно, как мама рубит во дворе тяпкой капусту в старом щербатом деревянном корыте.
Дом наш в эту пору становится необыкновенно тесным. Во дворе, между поленницами, — лишь узкий проход. Коридор завален вилками капусты. Терраска заставлена бутылями с маринованным терновником, корзинами яблок, банками с вареньем. Подпол забит картошкой, на полатях краснеют помидоры.
И весь дом пряно пахуч.
Мы приносим из сарая зимние оконные рамы. Они черны от старости и пахнут мышами. Я мою стекла, протираю рамы тряпкой и прислоняю по одной в проемах окон.
Мама ставит на подоконник красные кирпичи и опрокидывает на них рюмочки, набитые солью. Когда рюмочки уберешь, на кирпиче остаются белые солевые стожки. Они не рассыпаются и простоят так до весны.
По расчетам мамы, соль должна впитывать влагу. И тогда стекла не замерзали бы. Они же замерзают каждую зиму. Мама сокрушается без горечи:
— Стар стал дом. Парит. На всю-то сырость большой стог соли надо, а не рюмочный.
Но каждую осень она снова выстраивала на кирпичах солевые стожки. Декоративность их веселила оставшиеся на зиму без цветов окна и вроде способствовала домашнему уюту.
Рано темнело. Мама топила на ночь лежанку, садилась возле нее и вязала варежки мне или брату.
Никто не прошел мимо меня, пока я сидела на скамейке. Я была рада, что никто не потревожил мои воспоминания.
Не встретив ни одного знакомого, дошла я до автобусной остановки, доехала до вокзала и, садясь в ночной поезд, подумала:
— Хорошо, что я съездила домой. И хорошо, что посадила на маминой могиле куст кораллового снежника.
